Антонио озорно подмигнул нам и объяснил ей:
— У них магазины не такие, как здесь. Там не всегда есть товары в полном ассортименте…
— У нас бывает дефицит, — обрадовано подхватил Алан и стал перечислять: — мяса, сахара, шоколада, конфет…
— Бедные! — всплеснула руками горянка. — А я вас чем угощаю!
Она очень расстроилась, узнав, что нам пора уезжать, и она не успеет нас как следует накормить.
— А кто из вас бывал в Заки? — заикнулась она с таким затаенным волнением, что я понял: этот вопрос давно уже готов был сорваться с ее трепещущих губ; сейчас в своем темном платке и с мучительной тоской в глазах она очень походила на помещенную в клетку, пусть и золотую, горную иволгу, которую как ни корми, как ни холи, но без родных пенатов с чистым, свежим воздухом, ласкающим солнцем, голубизной небесных просторов, пьянящих запахами альпийских лугов и зеленых лесов на крутых склонах и жизнь не жизнь.
— Вы из Заки? — спросил Алан. — Олег живет недалеко от Заки, в Хохкау…
— В Хохкау?! — выдохнула она. — Ты из Хохкау? Бывала, бывала я в этом поднебесном ауле! Когда-то давно-давно… Наша бричка застряла верст за пять до Хохкау. Пришлось идти пешком. И сейчас можно добраться до вас только летом?
— От нас широкая асфальтированная дорога идет до самого Владикавказа, — объяснил я. — Машины по ней бегают.
— Подумать только… — промолвила она. — Выходит, горцы сменили лошадей на автомобили?
— Так точно, — взбодрился Алан.
— Теперь в каждом дворе в конюшне стоит машина?
— Что вы, — усмехнулся я, — автомобили есть не у всех.
— Понимаю, — кивнула она. — У безработных нет. И здесь так: если человек без машины — значит, он безработный.
— У нас нет безработных, — моя реплика опять поставила ее в тупик: в отчаянии я повернулся к Антонио, откровенно наслаждавшемуся нашими сложными объяснениями.
— Чтоб разобраться в их жизни, мама, надо побывать там, на месте. Отсюда — не понять…
— Недалеко от Заки пробивают тоннель, — вспомнил я немаловажный факт. — Сквозь горы. В Закавказье.
— Тоннель? — не поверила она и обернулась за разъяснением к сыну: — Рядом с Заки? Да о тех ли вы Заки говорите? Подождите-ка, — она вышла из кабинета.
— Вы не очень-то ее… — попросил Антонио. — Для нее Осетия осталась такой же, какой она запечатлена на фотографии семидесятилетней давности…
Старушка принесла лист бумаги, развернула на столе, подозвала нас.
— Вот, сохранила для себя карту Осетии. Когда тяжело на душе, открою, повожу пальцем по горным массивам, рекам, — и как будто дома побывала…
Карта была древняя-древняя. Наименования населенных пунктов, гор и рек были напечатаны еще латинским шрифтом.
— Покажи, — потребовала она у меня, — где тоннель?
— Здесь, — ткнул я пальцем в Заки. — Четырехкилометровый. Даже длиннее.
— И здесь пройдет дорога в Закавказье?! — она смотрела на меня таким взглядом, будто хотела уличить во лжи.
— Уже в следующем году…
По ее засверкавшим глазам легко было уловить, что она поверила, дрожащим голосом упрекнула сына:
— Так ты и не свозил меня на родину… — и уставилась застывшим взглядом на карту.
— Им пора, — несмело произнес Антонио.
— Погодите! — вздрогнула она, ткнула пальцем в карту, спросила меня: — А вот в этом ауле ты бывал?
Перед моими глазами встали семь домов маленького горного аула, и я кивнул:
— Каждый день. Мимо этого аула я добираюсь до Заки.
— Кого ты там знаешь?
Я стал перечислять:
— Зару, что учительницей работает. Веру, зоотехника, Владимира-тракториста…
Конечно, она никого не знала. Тогда она стала называть родных и знакомых. А их не знал я… Было мучительно сознавать, что мы не можем ответить на вопросы этой мягкой, симпатичной старушки, живущей воспоминаниями, страстно желавшей узнать что-нибудь о судьбе близких ей людей. Ей так нужна была хоть маленькая весточка…
Мы уже встали, когда она взглянула на мои ноги.
— Ты через мой аул ходишь в этих туфлях?
— И в этих, — удивился я ее вопросу.
— Сними, — попросила она едва слышно.
— Зачем? — растерялся я.
— Сними. Я прошу тебя, — сказала она таким голосом, что ослушаться ее было невозможно.
Недоумевая, я снял туфли. Она порывисто подхватила их из моих рук и прижала к груди. Посмотрев на меня, потом на Алана, она молча повернулась и пошла к двери…
Антонио попросил:
— Оставь ей на память. Пойдем, пороемся в моем гардеробе, что-нибудь отыщется для тебя…
По дороге в отель мы молчали. Я думал о старой женщине, волею судьбы оказавшейся далеко от родины. Аул, где она родилась, ущелье, Осетия застыли в ее памяти такими, какими запомнились ей девчонкой, и не отпустят ее. Никогда. Мать преуспевающего бизнесмена, она в душе верна старому укладу жизни осетин…
— Надо же, в дзабырта ходит по Европе! — засмеялся Алан.
— Да, вам смех, — сердито зыркнул глазами Антонио. — А представьте себе, в каком щекотливом положении я оказываюсь, когда в доме солидные люди, владельцы фирм и концернов, банкиры, словом, нужные и влиятельные люди, и вдруг в зал входит моя мать в темном до пят платье, в шерстяном платке и дзабырта… И еще при этом делает вид, что не замечает переполоха среди отборного общества. И это происходит каждый раз, когда я организую у себя прием. А откажись я от приемов, они перестанут звать меня к себе, и я потеряю вес в обществе. Что это значит для бизнесмена, вам не понять. Того и гляди, не на кого будет опереться, и тогда впереди — банкротство…
— А вы попросите ее не заглядывать в зал, — пожал плечами Алан. — Или наряжаться…
— Э-э, вы не знаете мою мать, — возразил Антонио. — Чуть что не по ней — такую шутку выкинет, что не рад будешь. — Он вздохнул. — Приходится терпеть…
В коридоре отеля, когда мы были уже одни, Алан, картинно схватившись за голову, простонал:
— Дала нам жару старушенция…
Глава двенадцатая
Комната поплыла в солнечных снопах, врывающихся в окна и сонно играющих мириадами пылинок. Дом будто оторвало от земли и плавно понесло в открытое пространство. Или это от дурного предчувствия закружилась у меня голова? Кровь, взбесившись, исступленно билась в висках, затылке, вызывая нервозный озноб во всем теле. Руки, ноги одеревенели. Я ждал развязки. И не только я. Тетя Мария замерла, прикрыв веки и зажав меж пальцев дымящуюся сигарету. Мать тревожно ловила мой взгляд, но я старательно отводил его в сторону. Жуткая тишина, воцарившаяся в комнате после того, как Эльза шаловливо заявила: «Я есть немка», давила на плечи, не позволяя выпрямиться… Все мы понимали: вот-вот напряженное безмолвие должно разрядиться взрывом… И он крался по-кошачьи мелко, на согнутых лапах, чтоб в следующее мгновение сделать коварный, точный прыжок.
— Эльза — немка… — ошеломлено повторила мать и в забытьи спросила: — Неужто жива осталась?
Эльза, взглянув на побледневшую мать, спросила меня:
— О ком она?
Я в замешательстве отвернулся.
— О ком? Да о той Эльзе, — горько усмехнулась Мария, — у которой были красивые сумочки, абажуры, портмоне, чемоданчики из… из кожи людей… Слышала о такой тезке?
Эльза, поняв наконец, о ком речь, схватилась за мой рукав и пролепетала:
— Она… Она…
— И ты тоже Эльза? — переспросила ее мать. — И… немка? — беспомощно обернувшись к подруге, она еще пыталась держаться: — Очень красивая. Видная… — но, чувствуя, что не совладает с собой, выбежала на кухню.
— Она ненавидит немцев? — растерянно спросила Эльза и, не получив ответа, произнесла тихо, точно рассуждая сама с собой: — Разве можно ненавидеть целую нацию? Это неправильно…
— А это правильно? — Мария резко приподняла подушку на диване, вытащила из-под нее мешочек и положила на стол, затем достала второй, третий, четвертый… — А это? Это?
— Что там? — Эльза удивленно уставилась на мешочки.
Мария развязала мешочек, высыпала содержимое на стол, взяла в руки сухарь.