— Свадебная прогулка! — съязвил им вслед Спевак.

Настя и Ким сделали вид, что не услышали его слов.

— Значит, ты не встретил его? — спросила Настя, когда они углубились в лес. — А я так верила, что встретишь… — Она помолчала, ожидая, что Ким тоже заговорит, но он словно не слышал ее слов и все так же жадно смотрел не деревья, стоящие в снегу.

— А знаешь, Настя, что я хочу тебе сказать? — дрогнувшим голосом спросил Ким, останавливаясь.

— Что?

Ким смотрел на Настю не моргая и, боясь, что она не выдержит его странного настойчивого взгляда, вдруг схватил ее руками за голову, притянул к себе и поцеловал.

Настя, не ожидавшая этого, отпрянула, будто Ким ударил ее.

— Какой же ты, — с открытой неприязнью прошептала она. — Ты же знаешь, что у меня есть Семен.

— А если он убит? — с внезапным ожесточением спросил Ким. — Там, на границе, все полегли…

— Молчи! — крикнула Настя и взмахнула рукой, точно собираясь закрыть ему рот ладонью. — И запомни: живой он! Живой! Я все равно найду его, понял?

И она, круто повернувшись, побежала назад, к землянкам. Потом, опомнившись, остановилась и, обернувшись к нему, виновато спросила:

— Сам-то небось не дойдешь?

Ким не ответил. Он стоял, устремив взгляд в холодное синее небо, чувствуя, что оно тускнеет у него на глазах…

Все последующие дни Ким старался с Настей не встречаться. Она пропадала у рации в штабной землянке, а Ким принялся обучать партизан артиллерийскому делу. Он дотошно осмотрел «пленницу» и остался доволен — пушка была исправна, поршневой затвор работал отменно, подъемный и поворотный механизмы вращались так легко, будто их только вчера тщательно смазали.

Ким самолично выбрал позицию для пушки, партизаны быстро отрыли для нее окоп со щелями для расчета — все по науке. Щели, кроме того, укрыли надежным накатом из бревен. Подготовить данные для стрельбы Киму не составляло труда. Коваль не скрывал радости.

— Где вы мне еще найдете партизанский отряд со своей собственной артиллерией? — важно басил он, удовлетворенно похлопывая пушку по казеннику. — Насколько я разумею, на сто верст вокруг такого орудия нема. А какая отсюда вытекает задача? Долбануть по Сычевке! Да так долбануть, чтоб точно по фельдкомендатуре, прицел пять-ноль, уровень ноль-ноль и — никаких мимо! Уразумел, Яшка-артиллерист? Мимо — это значит саданем по сельской хате, в которой проживает, по вполне вероятной возможности, — истинный наш колхозник-патриот. Вот ведь в чем загвоздка, товарищ Макухин!

Именно по этой причине Ким долго колдовал над исходными данными для стрельбы. Учитывал погоду, скорость ветра, влажность воздуха и чего только еще не учитывал! Подготовив данные, он сказал Ковалю, что, до тех пор пока партизаны точно не определят, действительно ли в этом доме расположена фельдкомендатура, стрелять рискованно.

— Ну и развеселил! — помрачнел Коваль. — Выходит, людей в Сычевку надобно посылать? Так ежели они к фельдкомендатуре проберутся, они и без твоей бандуры такую оперетту разыграют — черти на том свете взвоют. И что же она, эта «Берта», так и простоит у нас вроде бы как на курорте? А ты знаешь, сколько эти фрицевские битюги уже успели сена на навоз переварить? Не успеваем подвозить.

— Разрешите, я разведаю сам, — сказал Ким.

— Дурнее ничего не придумал? — рассвирепел Коваль. — А если тебя уложат, кто из пушки палить будет?

— Палить ни к чему, — предупредил Ким. — Два-три снаряда — не больше. И желательно ночью. Иначе они нас по выстрелам засекут.

— Будем стрелять, — решил Коваль. — Сегодня ночью. И знаешь почему?

— Не знаю!

— Эх ты, деятель! Завтра какой день, вспомни! Седьмое ноября! Гостинец фрицам по случаю славной годовщины!

Ночью к огневой позиции собрались почти все партизаны, за исключением караульных. Ким подошел к пушке, установил угломер, уровень, прицел. Солодовников светил ему «летучей мышью». Потом зарядил орудие, вспомнив, что так же заряжал свою гаубицу в жарких июньских боях. Но та была своя, родная гаубица, а от этой немецкой пушки устаревшей конструкции, с тяжелым неповоротливым лафетом, веяло чем-то чужим и враждебным. «Ничего, — ободрил себя Ким. — Сейчас ты, «Берта», послужишь Советскому Союзу».

— Орудие готово, — доложил Ким.

— Па фашистским гадам! — сперва хрипловато и негромко, а потом все более воодушевляясь, скомандовал Коваль. — В честь двадцать четвертой годовщины Великого Октября — огонь!

Ким дернул за спуск, и в то же мгновение раздался оглушительный тявкающий гул выстрела, ствол пушки полыхнул огнем, она подскочила, будто подброшенная подземным взрывом, и едва не вырвалась из ставшего ей тесным окопа. Едкий запах горящего пороха повис над поляной.

— Вот это бог, истинный Илья-пророк на колеснице, — подвел итог восторженным восклицаниям Гришка Спевак. — Правым ухом теперь ни хрена не слышу.

После того как расчет водворил пушку на прежнее место, последовал второй выстрел.

— Это за Курлыкина, — сказал Коваль. — Спасибо тебе, Макухин.

Возвращаясь в землянку, Ким едва не столкнулся с Настей.

— Поздравляю, — первой заговорила она.

— Чего уж там, — невесело отозвался Ким.

— Ты не сердись на меня, — непривычная теплота проступала сейчас в каждом ее слове. — Не сердись, очень тебя прошу.

— Я не сержусь, — тихо сказал Ким. — Вот ребят обучу, сам в разведку буду проситься.

— Зачем?

— Так, — уклончиво промолвил он. — Здесь я теперь не смогу.

Они не заметили, как отошли от землянки к самому лесу.

— Не смогу… — прерывисто повторил Ким.

И тут же услышал едва сдерживаемое рыдание. Настя приникла к холодному стволу березы. Плечи ее тряслись.

— Зачем ты? Что с тобой? — испуганно спросил Ким.

Настя долго не отвечала. Потом, справившись с душившими ее слезами, не оборачиваясь, сказала горячо и гневно:

— Какая же я тварь! Мучаю тебя. Но что мне делать, что? Он у меня здесь, — она приложила ладонь к груди. — Здесь он, понимаешь? И себя мучаю, и тебя.

Она снова затряслась от рыданий.

Ким медленно, словно боясь спугнуть, приблизился к ней, тихо и осторожно прикоснулся губами к ее руке. «Я преклоняюсь перед твоей верностью», — хотел сказать, но сказал другое:

— Все правильно, Настя.

Он повернулся и медленно пошел к землянке.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Ирина вернулась из экспедиции осенью. Солнечные, не по-сибирски теплые дни не спешили уходить. Леса, подступившие к Тюмени, надели самые богатые, пылающие золотом наряды. Тобол неслышно бился в крутых берегах.

А на душе было сумрачно. Не везло еще с весны. Геологоразведочная партия, в которой работала Ирина, безуспешно пыталась найти нефтяные выходы по берегам таежной реки, где еще лет десять назад техник Косолапов обнаружил маслянистую пленку. Работать было трудно. Полчища комаров и москитов осаждали геологов. Один из двух буровых комплектов, завезенный к месту работ, оказался неисправным, а в полевой химической лаборатории, с помощью которой можно было бы выявить битуминозные вытяжки, не было лаборантки — она вышла замуж и осталась в Тюмени. При переправе через коварную реку перевернулся плот и на дно ушел почти весь запас продуктов — консервы, сушеный картофель и лук. К многочисленным хлопотам прибавилась еще необходимость охотиться на дичь, ловить рыбу, заготавливать черемшу и таежные ягоды.

Но не в этом состояла главная причина неудач, сводившая к минимуму усилия экспедиции — была еще причина чисто психологическая и потому наиболее трудно преодолимая — часть геологов разуверилась в успехе поисков.

Ирину больше всего встревожило то, что Игорь Шестопалов — ее муж и тот самый геолог, который с фанатической настойчивостью доказывал неоспоримость гипотезы Губкина — теперь, когда, казалось, нужно было сделать последний, решительный рывок к намеченной цели, — вздумал отречься от своего мнения.

Уже почти в конце полевого сезона геологоразведочная партия расположилась в крохотном таежном поселке — единственном живом островке среди бескрайнего океана тайги.