— Отступать? — резко, не скрывая возмущения, спросил Максим.

— Может, и отступать, — упрямо, но спокойно погасил его вспышку Легостаев. — Может, и отступать. — Он снова повторил эти крамольно прозвучавшие для Максима слова. — Отступать тоже надо уметь, я ведь не о бегстве говорю, а об отступлении в военном значении этого термина. В гражданскую, например, мы тоже не только наступали. Приходилось и отступать — война была жаркая, не на жизнь, а на смерть. Но и отступая — верить в конечную победу.

— Я считаю, что в наше время даже само предположение об отступлении не только не вяжется с нашей военной доктриной, но само по себе кощунственно, — твердо отчеканил Максим. — Да если, к примеру, я ваши слова детям, своим ученикам, на уроках повторять буду, так кого я из них воспитаю? Так и к пораженчеству скатиться недолго. Неужто вы не понимаете?

— Да я не о том твержу, чтобы слова мои повторять, а о том, что на войну наш боец должен смотреть реально, — в ней и радость побед и горечь, пусть временных, поражений. Важно, чтоб врага одолеть, землю свою отстоять. Вот вы, ежели себя и учеников своих к мысли об одних победах приучите — небось в бою на десяток километров отойти придется, — почудится вам, что конец света пришел. Я об этом толкую.

— А я ясность люблю, — сказал Максим. — И правду. Одна правда есть и одна ясность. Двух не бывает. А по-вашему мудрено выходит. Вы вроде и за одну правду, и за другую — за каждую понемногу.

— Вот уж не в ту мишень палите. — В голосе Легостаева впервые явственно прозвучала искренняя обида. — В каких угодно — мыслимых и немыслимых грехах обвиняйте — все стерплю, со всем смирюсь. Только не в раздвоении души!

— Так, как же вас все-таки понимать?

— Собственно, и понимать-то нечего. Я ведь не турок, по-русски говорю. Ваш вопрос забыть не могу: «Что — успеть?» Воевать научиться успеть. Армия наша нынешняя — мало кто в ней пороху нюхал, мало кто огнем крещен. А немцы — уже крещеные. А взять тактику военную. Пока что мы иной раз на учениях как в гражданскую воюем — кавалерией на пушки скачем, а война-то совсем другая будет! Прошлый опыт, естественно, отбрасывать неразумно, а только будущим жить надо. Прошлым — легче. Прошлое, оно понятнее, в него люди уверовали, испытали, а потому в сегодняшний день его, это прошлое, без изменения, без коэффициента времени куда как проще перенести целехоньким, нетронутым. Тем более что находятся военные — чуть дотронься до этого самого прошлого опыта — вопль поднимут страшенный, да еще, чтоб неповадно было, во всех смертных грехах обвинят. Не каждому охота из себя мишень изображать — у одних мужества не хватает, другим нервов жалко. А вдуматься, так в любом деле, кто прошлое без поправок на новую обстановку норовит в нынешний день перетащить — вред величайший приносит, может, и сам того не ведая. Вы ведь служили в армии? — неожиданно спросил Легостаев.

— Я? Нет, не служил, — смущенно ответил Максим. — Признан негодным к строевой. В мирное время, разумеется, — добавил он поспешно.

— Еще в двадцать девятом году мне довелось быть на одном удивительном тактическом сборе, — продолжал Легостаев, словно не замечая смущения Максима, более того, не придавая ему ровно никакого значения. — Я вам попозже расскажу об этом, а сейчас, чтоб не позабыть, опять в связи с вашим вопросом. Да, надо обязательно успеть, иначе будет худо. Вы имеете представление о военном производстве в Германии? Двести танков в месяц. Пятьдесят заводов, на которых день и ночь строятся военные самолеты. Если начнется война, Германия сможет выставить не менее сотни отмобилизованных дивизий…

— В нашей прессе я не встречал таких цифр, — прервал его Максим. — Вы что же, считаете, что мы слабее? Разве дело только в количестве танков и самолетов?

— Согласен, не только в этом. Азбука. Но помните, Ленин говорил, что даже самые преданные бойцы будут неминуемо истреблены противником, если они плохо вооружены. Не ручаюсь за точность цитаты, но в точности смысла уверен. Так вот, я начал рассказывать вам об одном удивительном сборе. Вероятно, вам будет интересно. Это был тактический сбор военных корреспондентов под Ленинградом. Три дня мы как военкоры тренировались в чем, вы думаете? В составлении небольших корреспонденции с полей тактических учений. И знаете, это занятие мне показалось при всей его необычности, быть может, наивности, чертовски полезным. Помню, посредник признал, что бой за деревушку, сейчас уж название из памяти выветрилось, выиграла рота «синих» и «красным» пришлось отойти. Так один военкор, вопреки истине, написал в своей заметке, что все это досужий вымысел посредника, что красные никогда не отступают и что было бы полезно присмотреться к этому самому посреднику.

— И что же? — быстро спросил Максим, чувствуя подвох.

— Ничего особенного. Просто командующий войсками, прочитав заметку, отправил этого военкора с учений и сказал, что его перо годится, может быть, для сочинения сказок, но не для того, чтобы писать о войне.

— Кто же он, этот командующий?

— Будущий маршал Тухачевский.

— Нет, это уже слишком, это невыносимо, — оторопело, стуча зубами, точно от озноба, выдавил Максим. — Я не желаю об этом слушать! — вдруг взорвался он. — Да вы, вы… просто заодно с ним! И вовсе не были в Испании!

Максим отшвырнул удочку. Удилище упало за борт. Он стремительно сбросил сапоги, куртку, брюки и, отдавшись во власть гнева, чувствуя, что не может больше ни одной секунды оставаться с этим человеком, выпрыгнул из лодки. Вода вздыбилась фонтаном, обдала Легостаева, он едва удержался в готовой перевернуться лодке, но продолжал сидеть все так же, как и сидел, и на лице его не было написано ни удивления, ни обиды. Он даже не попытался вытереть воду, стекавшую по его, будто окаменевшему, лицу, и невозмутимо смотрел на Максима, плывущего к берегу и усиленно борющегося с мощным течением. Легостаев сидел так несколько минут и вдруг, увидев, что Максима быстро сносит вниз по реке, спохватился: «Чего доброго, утонет! Его же и в армию не призывали, а ты с ним так жестоко. Старый осел!»

Легостаев наскоро смотал донку, выбрал якорь и приналег на весла, словно Максиму уже угрожала опасность.

Максим плыл, не зная, что лодка, держась чуть поодаль, сопровождает его. Здесь, в воде, он словно бы отрезвел, поняв, что поступил опрометчиво, даже глупо, выразив свое несогласие с Легостаевым не аргументами, а эмоциями, уж слишком по-детски. Взял да и сбежал, как от прокаженного. Стало стыдно своего бегства, своей мальчишеской выходки.

Максим чувствовал, что, борясь с сильным течением, быстро устает, а до берега еще далеко. Ярослава и Жека, видимо, ушли в лес — у костра никого не было. Максим смотрел на костер, он был словно потухшим: огонь не был виден на ярком солнце. Закопченный котелок висел на перекладине. Он казался Максиму далеким и недосягаемым. Максим плыл, напрягая все силы, а река сносила и сносила его, не давая ему достичь середины. Он не оглядывался, уверенный, что Легостаев, уязвленный обидой, все так же сидит, повернувшись к нему сгорбленной, вызывающей то жалость, то неприязнь спиной. И потому плыл, судорожно рассчитывая только на свои силы. «Неужели не доплыву? Неужели даже эти оставшиеся дни, на которые возложил столько надежд, станут для меня несбыточны? Как все глупо, неразумно и странно…»

На середине реки Максим почувствовал неладное: руки слабели с каждым взмахом, тело стало тяжелым и неповоротливым, его неудержимо тянуло вниз, в глубину этой быстрой, горящей в солнечном сиянии воды. Река словно вознамерилась доказать ему, что человек — ничто в сравнении с ее силой. Максим, захлебываясь, оглянулся назад и совсем близко от себя увидел нос проплывающей лодки и все ту же чуть сгорбленную спину Легостаева. К своему удивлению, первой реакцией было не чувство радости оттого, что теперь он спасен, а чувство стыда. Это прибавило ему упорства и силы, он рванулся от лодки, будто она грозила ему опасностью, и больше всего боялся услышать насмешливый голос Легостаева.