— Вы знаете немецкий? — уже по-русски обрадованно спросил немец, отпуская наконец ее руку, и успокаивающе кивнул стоявшему в стороне спутнику. — И умеете говорить?

— Много ли нужно, чтобы понять смысл сказанных вами слов? — потупившись и испытывая презрение к себе за то, что не сдержалась и выпалила этому незнакомому немцу все, что думала, спросила Ярослава. — А говорить по-немецки, увы, не умею.

Максим с одобрением слушал ее, понимая, что в ней пробудилось профессиональное чувство осторожности.

— И все же я не имею возможности скрывать совой восторг! — горячо, искренне продолжал немец, в упор разглядывая Ярославу. — Люблю людей прямых и откровенных, не имеющих ничего общего с дипломатией. — Он говорил по-русски почти без акцента. — И готов с вами поспорить. Не кажется ли вам, что Христос в этой ситуации слишком бесстрастен?

— Здесь подчеркнута его мудрость, мечта о справедливости, — ответила Ярослава.

— Нам пора, Жека едва стоит на ногах, — напомнил Максим, стараясь выручить Ярославу.

— О, простите, — галантно наклонил стриженную под бобрик голову немец. — Это ваше столь прелестное дитя? — спросил он, кивая на Жеку, которая рассматривала его с пугливым любопытством.

— Наша дочь, — подтвердила Ярослава. — Извините, но мы вынуждены уйти.

— Два слова на прощанье, фрейлейн, — с нежностью в голосе произнес немец. — Меня зовут Густав Штудниц. Как турист, смею вас заверить, что ни прекрасная Ока, ни эти полотна не произвели бы на меня столь незабываемого впечатления, если бы не…

Ярослава, не дослушав его, взяла Жеку за руку и поспешила к выходу. Вслед за ними вышел и Максим. Не задерживаясь во дворе, они спустились к причалу.

До прихода катера оставалось сорок минут, и Максим предложил искупаться.

— Последний раз, — попытался весело и бодро сказать он и тут же осекся: слишком неуместным было сейчас это обычное слово «последний», в нем слышалось что-то неизбежное, роковое.

Раздевшись, они с удовольствием прыгнули в прохладную, все еще мутноватую после дождей воду.

Ярослава первая вышла из реки и, присев на прибрежный камень, задумалась. Максим сразу же заметил, что она чем-то сильно расстроена.

— Что с тобой? — обеспокоенно спросил он, выходя на берег и безуспешно стараясь привести в порядок волосы, которые трепал ветер.

Ярослава ответила не сразу. Она будто не слышала вопроса Максима. Подойдя вплотную, он увидел плачущие, без слез, глаза.

— Успокойся, родная…

— Какая-то сплошная цепь неудач, — после долгого молчания сдавленным голосом проговорила Ярослава. — И дожди, и история с Легостаевым, и вдобавок еще этот проклятый турист…

— Почему проклятый? — не понял Максим.

— Он же оттуда, понимаешь, оттуда, — Ярослава произнесла эти слова с отчаянием. — И я, несчастная дура, ввязалась с ним в разговор. Это так непростительно!

— Перестань фантазировать, — пытался утешить ее Максим. — Ну и что из того, что он оттуда? Мало ли к нам приезжает немцев? А может, он вовсе и не из Германии, может, он немец из Поволжья. Нет никаких оснований так истязать себя. И если ты приходишь в уныние и раскисаешь даже от предчувствия беды, то, может, и не надо было…

— Что ты хочешь этим сказать? — вскинулась на него Ярослава.

— Ты же все поняла. Вот пойду к твоему начальству и обо всем расскажу, — рассердился Максим. — Честное слово, пойду. И ты останешься со мной.

Ярослава вскочила с камня, прижалась к Максиму.

— Не обижайся, — все еще борясь с волнением и слезами, попросила она. — Где же мне еще и поплакать, как не здесь, у себя дома… А там, — она виновато посмотрела на него, стыдясь своей слабости, — там мне и поплакать нельзя будет, и пожаловаться некому, и душу открыть — некому…

Максим крепко поцеловал ее, едва сдерживая себя, чтобы не разрыдаться.

— Хорошо, все будет хорошо, — повторял он.

Ярослава, слушая Максима, засмотрелась на сосны. Особенно ей понравилась одна из них. Что-то веселое, вызывающе удалое было в ней. Она гордо взмахивала огромной зеленой космой и, как бы выйдя на берег, говорила: «Смотрите, вот я какая!»

«Веселая сосна, будь счастлива!» — мысленно попрощалась с ней Ярослава.

Когда наконец пришел катер, Ярослава с видимым безразличием оглядела пассажиров, длинной стайкой потянувшихся на дебаркадер. Больше всего ей хотелось, чтобы среди них не оказался этот внезапно появившийся в музее немец. И когда убрали трап, Ярослава успокоенно подумала: «Слава богу, остался на берегу».

И все же неприятное чувство от этой встречи преследовало ее до самой Москвы. А там захлестнули хлопоты, связанные с отъездом, и все постепенно забылось.

Теперь же, пока они плыли по Оке к Серпухову, и потом, в поезде, мчавшем их к Москве, Ярослава держала Жеку на коленях, крепко обняв руками, словно боялась ее потерять.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

После отъезда Ярославы Максима охватила такая тоска, какую ничто не могло побороть — ни надежда на то, что жена все же вернется, ни наивная вера в быстротечность времени. Дни бегут стремительно для тех, кому хочется их остановить, для тех же, кто ждет, время будто цепенеет.

В первые месяцы Максим искал забвения в работе — в школе он охотно замещал всех заболевших учителей, проводил дополнительные занятия, вел исторический кружок, радовался, когда допоздна затягивались прежде раздражавшие его длинные совещания. Ночами, когда засыпала Полина Васильевна — мать Ярославы, — пытался сочинять давно задуманную повесть о нашествии Наполеона на Россию. Он знал, что об этом периоде написано невероятно много, и все же, изучая в архиве исторические материалы, надеялся открыть еще неизвестные факты. Однако, перечитывая листки, исписанные судорожным, нервным почерком, убеждался, что ничего путного не выходит, да и не выйдет, пока не вернется Ярослава. Склонив голову над рукописью, он вдруг ловил себя на мысли, что думает не о Наполеоне и не о Кутузове, а о Ярославе, пытаясь предугадать ее судьбу.

Если бы не Жека, Максим не смог бы справиться с тоской. Вначале ему казалось, что дочь не скучает без матери, как не скучает ребенок, знающий, что та непременно вернется с работы. Целыми днями Жека гуляла с бабушкой на Чистых прудах, вечерами веселила Максима тем, что, едва заслышав звуки танцевальной мелодии, принималась подражать балерине. Можно было подумать, что ничто не затуманило ее детскую душу.

Но однажды Максим понял, что ошибается. Он неслышно вошел в комнату, где играла Жека. Девочка настолько увлеклась куклами, что не обернулась на его осторожные шаги. Максим хотел было окликнуть дочку, как вдруг услышал ее громкий шепот:

— Мамочка, ты меня слышишь? Ты нас совсем забыла? Мы тебе не нужны? Ты нас не любишь?

Это было произнесено с такой искренней непосредственностью, с какой могут говорить только дети. Максим увидел, что Жека держит в руках большую и самую любимую куклу и, спрашивая ее, с недетски серьезным выражением лица ждет ответа. Максим почувствовал, как предательски повлажнели его глаза, и окликнул Жеку.

— Папа! — Она бросилась к нему на шею, не выпуская куклы. — Мама уже никогда не вернется?

— Молчи! — исступленно прошептал Максим, будто Жека оказала то, что сбудется. — Никогда не говори такое!

Жека прижалась к нему головой и затряслась от слез. Трудно было понять, отчего она плачет: то ли оттого, что отец так непривычно резко оборвал ее, то ли потому, что не верила, как бы ни пытался убедить ее отец, в возвращение матери.

На работе Максим напрягал всю волю, чтобы открыто не показывать окружающим своей тоски. И все-таки даже те учителя, которые не были с ним в дружеских отношениях, заметили происшедшую перемену — веселый, задиристый человек потускнел, посерьезнел, разучился шутить. Что касается друзей, то они сразу же догадались, что с Максимом что-то неладно. Первым осторожно, боясь обидеть, обратился к нему молодой журналист Петя Клименко.

— Скажи, Максим, так бывает: человек смеется, — думаешь, счастье ему привалило, а в глаза заглянешь — они будто сроду солнца не видели. Бывает?