— Господин Аньель, — сказала она вдруг, — не смотрите на меня, когда я ем. Это меня раздражает.

Он вздрогнул, потом нарочито набрежным движением погладил лацканы пиджака.

— Я задумался о том, дитя мое, — произнес он глухим низким голосом, заполнявшим всю комнату, — будете ли вы счастливы здесь, в Фонфруаде.

Она откусила хлеба и сердито пожала плечами.

Снова наступило молчание, а муха меж тем кружилась вокруг головы господина Аньеля, задевая волоски бороды. Продолжая жевать, Элизабет втянула голову в плечи и глянула на господина Аньеля своими большими черными глазами.

— Вы все раздумываете, это понятно, — сказала она. — А вот послушайте меня, господин Аньель. Сегодня утром я стояла у окна, и мой сосед, этот самый ваш господин Эдм, тоже раздумывал на свой лад, подсматривая за мной. Это очень неприятно.

Он поднял руку. Слова девушки нарушили его мечтания, и он проворчал:

— Господин Эдм? Не думаю. Он никогда не подходит к окну. Никогда.

Элизабет поставила чашку на стол.

— Я видела в глубине комнаты какого-то маленького человечка.

Господин Аньель как бы нечаянно стукнул кулаком по спинке стула.

— Господин Эдм — не маленький человечек, Элизабет.

— Однако, — спросила она, слегка уязвленная, — ведь это его огромные и смешные ботинки я видела вчера перед дверью?

Наверно, она задела чувствительную струнку в душе этого терпеливого и кроткого человека. Впервые со времени знакомства она увидела, как он нахмурился, затем тыльной стороной ладони отмахнулся от мухи и бородка его задрожала.

— Это вас не касается, — ответил он.

И не успела Элизабет оправиться от изумления, как осталась в столовой одна. Господин Аньель хлопнул дверью чуть громче обычного, потом открыл какую-то другую дверь. Эти звуки почти не нарушили царившую в доме великую тишину.

В представлении Элизабет тишина в этом доме была чем-то осязаемым. Мысленным взором она видела огромное помещение, что-то вроде собора с бесконечными переходами, где каждый звук прокатывается громом, отдаваясь в темных сводах, и теряется среди многочисленных колонн. Господин Аньель бродит без цели по дальним приделам, точно сомнамбула, но при этом остается уверенным в себе, ибо тишина — это его стихия.

Элизабет уже не чувствовала голода. Недовольная собой и господином Аньелем, отодвинула наполовину недопитую чашечку кофе и встала из-за стола. При дневном свете столовая казалась еще более безобразной, чем при электрическом, более зловещей. Наверное, уже много лет назад облупились цветастые обои между дверью и камином, а зеленоватое пятно в углу потолка, должно быть, расползалось с каждой неделей. Но никто здесь не обращает внимания на подобные вещи.

От досады Элизабет широко раскрыла глаза. Посмотрела через окно в сад, полого спускавшийся по склону, на который только что наползла тень от дома. Извилистые дорожки тянулись между черными газонами, над которыми тихо покачивались, точно бахрома мрачного занавеса, тяжелые лапы елей. Под вчерашним ливнем растения полегли, и местами сырая трава была примята, будто на ней ночью спали какие-то крупные животные.

Однако сад, при всей своей заурядности, не был лишен какого-то странного очарования; между деревьями, посаженными в беспорядке, так, чтобы они напоминали лес, взгляд терялся, как в лабиринте. Элизабет взялась за шпингалет, чтобы открыть окно, как вдруг чей-то мягкий и немного жеманный голос произнес за ее спиной:

— Советую вам не пытаться бежать этим путем. Я сама когда-то пробовала.

Элизабет обернулась и увидела молодую женщину в сером, которая смотрела на нее из-под наполовину опущенных ресниц с легкой улыбкой, чуть склонив голову к плечу. Судя по свежести лица, незнакомке было немногим более двадцати лет. Пышные светлые с рыжинкой волосы оживляли ее щеки и возвращали лицу миловидность, которой лишали его слишком тонкий и хитрый нос и узкий рот.

— Да, да, — продолжала она. — Сама когда-то пробовала. Мое имя есть Эва.

Она шагнула к Элизабет и протянула руку.

— А вы, — добавила Эва, вонзая в черные глаза Элизабет пристальный взгляд золотистых зрачков, — вы та самая Элизабет, которую мы ждем с Пасхи.

В ее резкости было что-то такое приветливое и дружеское, что Элизабет пожала протянутую ей руку и пробормотала несколько вежливых слов.

— Вчера вечером, — сказала Эва, не отвечая на ритуальные фразы, — вчера вечером я не смогла выйти к обеду. Так получилось, что я чуть не плакала от досады в своей комнате. Но я слышала вас играть на пианино.

Она взяла Элизабет за руку и повела к двери.

— Мы пойдем в библиотеку, и вы мне что-нибудь сыграете. Хорошо? Например, эту вещь Баха, которая напоминает чугунные узоры балконных перил. О, вы понимаете, что я хочу сказать. Сначала вот это, — она нарисовала пальцем в воздухе большую букву S, — а через некоторое время то же самое, но в обратную сторону. Вы можете смело пользоваться пианино, — сказала Эва, когда они вошли в библиотеку. — Оно мое. Впрочем, все, что здесь есть, — мое. А библиотека нравится мне больше всех остальных комнат.

Элизабет извинилась за то, что накануне помешала Эве наслаждаться покоем у камина, когда господин Аньель привел ее в библиотеку.

— О, это была не я, — возразила Эва. — Ох уж этот господин Аньель! — добавила она, пожав плечами и улыбнувшись. — Как это забавно! А что, старая овечка пыталась вас обнять? Нет? Удивительно!

Несколько минут она болтала на своем смешном языке, облекая во французские слова те мысли, которые складывались у нее на родном языке, и от этого они принимали порой какой-то мятежный смысл. Когда Эва волновалась, она почти всегда делала грамматические ошибки. В общем, неплохо управлялась с французской речью, пока движение души не уводило ее от чужого синтаксиса и не влекло к родному языку. Тогда она начинала чеканить слова, и в речи ее звучала непривычная для французского уха интонация, а суждения становились рискованными. Но в это утро она старалась следить за собой, ее смущала Элизабет, которую она посчитала красавицей. Любовно и в то же время властно она повела Элизабет к пианино.

Молодая девушка охотно подчинилась иностранке. Манеры Эвы казались ей забавными, а кроме того, у нее было столько вопросов, на которые могла ответить новая знакомая, что она не хотела проявить неучтивость к этой общительной особе, которая, конечно же, знала о Фонфруаде многое. Однако Элизабет для порядка запротестовала, заявив, что играет плохо, и быстро полистала стоявший на пюпитре альбом.

— Господин Аньель сказал, что в доме есть дети. Где они? — спросила Элизабет.

— Пошли в долину собирать тутовые ягоды. Вы их любите? Как-нибудь скоро мы отправимся туда вдвоем.

Потом Элизабет пожелала узнать, когда она увидит господина Бернара — не то чтобы этот человек особенно ее интересовал, но она хотела постепенно подобраться и к кому-нибудь поинтересней. Эва обняла ее за талию и широко улыбнулась.

— Как подумаю о господине Бернаре, мне становится смешно, — сказала она. — Разве он не должен был первым приветствовать вас в Фонфруаде? Впрочем, он еще надеется это сделать, только он опоздал, это сделаю я…

И она, смеясь, поцеловала Элизабет в щеку.

— А мать господина Эдма? — спросила Элизабет, когда они обе кончили смеяться. — Она уехала на весь день или к вечеру вернется?

Эва вдруг посерьезнела. Рассеянно ответила, что не знает; глаза их на миг встретились, затем иностранка отвернулась к окну и поморгала глазами.

— Мать господина Эдма… — вполголоса сказала она, словно говоря сама с собой. — Вот, значит, как вы ее называете.

Наступило недолгое молчание, и Элизабет услышала, как бьется ее собственное сердце.

— А господин Эдм? — решительно спросила она. — Я увижу его сегодня?

Эва не шелохнулась. То ли не поняла, то ли думала о чем-то другом.

Не отводя взгляд от окна, положила на клавиши тонкую нервную руку, которая тыкалась в клавиши, точно рука слепого. Под ее пальцами некоторые нотки прозвучали нежно.