Время от времени Элизабет отводила взгляд от своего соседа по столу с его смешными манерами и поглядывала на сидевшую напротив них пожилую женщину. И каждый раз замечала, что и сама оказалась предметом внимательного изучения, отчего ей стало не по себе. И мало-помалу смущение ее уступило место злости — она подняла голову и вперила дерзкий взгляд в свою визави. Увидела крупное лицо старой женщины, изборожденное такими глубокими морщинами, что они казались швами. Старость наложила свою печать на грубые черты ее лица, казавшиеся скорей мужскими, чем женскими. Несомненно, понадобились долгие годы, наполненные повседневной борьбой и событиями, которые вызывали дурное настроение, для того чтобы образовались две параллельные складки, приближавшиеся к бровям и, словно шрам от ножа, пересекавшие прямые борозды, проходившие по щекам. От болезней цвет лица стал желтым, почти коричневым, но линия рта оставалась прямой, и фиолетовые веки не обвисли, точно какая-то упрямая сила удерживала на месте уже отмирающую, дряблую плоть.

Старуха была одета в черное на крестьянский манер, держала скрещенные руки на столе перед пустой тарелкой и смотрела на Элизабет неподвижным взглядом, пронизывающим и жестоким, как у какой-нибудь хищной ночной птицы. Сначала девушка не смогла выдержать этот взгляд и стала смотреть немного выше, на низкий и узкий лоб старухи, на который спадали мелко завитые фальшивые локоны, но потом устыдилась своего малодушия. Убедила себя в том, что темно-карие зрачки старухиных глаз вовсе не пугают ее. И попробовала смотреть на сотрапезницу в упор, не мигая, но почувствовала, что краснеет. Однако решимости не утратила и, набравшись храбрости, постаралась придать своему лицу как можно более нахальное выражение. В следующую минуту девушке показалось, будто все предметы вокруг старухи исчезают, тая, как туман, и от этого у нее самой слегка закружилась голова. И тут она вдруг услышала глухой, но достаточно сильный голос, который с расстановкой произнес:

— Если у меня челка на боку, или вам не нравится мой нос, или же вы считаете старомодным вырез моего платья, то так и скажите, милая девочка. Я постараюсь все это исправить.

Господин Аньель чуточку подтолкнул Элизабет локтем.

— Мадам не любит, когда ее разглядывают, — пробормотал он.

— Но она-то меня разглядывает, — в том же тоне ответила девушка.

— Она-то меня разглядывает, — повторила старуха, — это еще не так уж сильно сказано. Кто нахален, должен оставаться таким до конца. Вы же дошли только до половины, да и то довольно робко. Это единственное, в чем я вас упрекаю, моя девочка. А что касается меня, то я вольна разглядывать, кого мне заблагорассудится. Я на пятьдесят лет старше вас. И буду вас разглядывать до конца обеда и всякий раз, как мы окажемся вместе за столом. Мсье Аньель, скажите этой девочке, кто я такая.

Господин Аньель вытер рот и сложил руки перед грудью.

— Перед вами мать господина Эдма, — тихо сказал он.

Мать господина Эдма приосанилась и приняла мрачно-достойный вид.

— Мой сын научит вас уважать меня, — сказала она, опуская веки, как будто увидела все, что хотела видеть. — Он преподаст вам урок, который усваивают быстро и никогда не забывают. Мой сын способен убедить кого угодно в чем бы то ни было.

Тут она кивнула господину Аньелю, тот встал и начал собирать пустые тарелки, чтобы снести их в буфетную. Оставшись наедине с матерью господина Эдма, Элизабет обвела взглядом потолок и стены. Высокая и мрачная столовая освещалась одной электрической лампой, висевшей на голом шнуре; всякий раз как открывалась дверь буфетной, сквозняк качал лампу, и она бросала движущиеся светлые полосы на лица старухи и девушки, но Элизабет и при этом освещении оставалась такой же хорошенькой, как при свете солнца, тогда как на лице госпожи Эдм появлялись словно бы гримасы боли, хоть черты ее лица и оставались неподвижными. Наступило долгое молчание. Господин Аньель брякал тарелками в буфете. С тяжелым сердцем глядела Элизабет на красные лилии, украшавшие обои, и спрашивала себя, сколько человек до нее смотрели на них с такой же тоской. Три огромные картины в черных с золотыми прожилками рамках делали столовую еще более унылой. Здесь было холодно. В камине, размерами и формой напоминавшем фамильный склеп, стоял выключенный маленький подогреватель. Длинный узкий стол, лишь до половины покрытый скатертью, исчезал в темноте всякий раз, как качалась лампа.

Старуха снова заговорила:

— Вы хорошо пообедали?

— Пообедала? — переспросила Элизабет.

— Да, — ответила мать господина Эдма. — Хорошо ли вы пообедали? И хорошо ли вы понимаете по-французски?

— Я съела суп, — сухо сказала Элизабет.

— Ну вот, значит, вы пообедали, — таким же тоном заключила мать господина Эдма.

В этот миг открылась дверь и вернулся господин Аньель, неся на подносе два графина и три стакана; все это он тотчас выставил на стол. Почтительно налил немного воды в стакан старой женщины и сел, как будто обед продолжался. Мать господина Эдма опустила в свой стакан какую-то таблетку и зло смотрела на нее, пока она не растворилась полностью, потом решительным движением опрокинула содержимое стакана в глотку. Покривив губы, два раза вздрогнула и бросила яростный взгляд на господина Аньеля и Элизабет.

— Ну, что вы на меня смотрите? — спросила она. — Пейте же!

Господин Аньель обернулся к своей соседке и тихо спросил:

— Вы пьете сырую воду или кипяченую?

— Ни ту, ни другую, — сердито буркнула Элизабет.

Ее ответ заставил старуху улыбнуться, иного она и не ожидала. Облокотившись на стол, она наклонилась в сторону господина Аньеля и завела с ним разговор, нить которого девушка почти сразу потеряла: речь шла о каком-то запутанном деле, в котором были замешаны трое незнакомых ей людей.

— Воспротивиться этому могу только я, — то и дело повторяла мать господина Эдма. И под конец бесцеремонно добавила: — А вы, Аньель, не в счет.

Тот безропотно согласился.

— Там, наверху… — сказала старуха немного погодя и кивнула на потолок. — Но вы понимаете, что я хочу сказать.

И она состроила гримасу, которая сказала господину Аньелю больше, чем длинная речь.

— Впрочем, — присовокупила она, хлопнув ладонью по столу, — то, что нельзя построить, Аньель, надо ломать.

Господин Аньель был такого же мнения.

— То, что нельзя построить… — повторила, подмигнув, госпожа Эдм. — Вот и прекрасно!

И снова хлопнула ладонью по столу. Наступила тишина. Господин Аньель поднял голову и принялся разглядывать свой стакан с водой. Элизабет зевнула.

— Вечно одно и то же! — вскричала старуха, вдруг разозлившись не на шутку. — Она должна была уехать через неделю, а ведь торчит здесь с июля месяца. Да она толком и слова не может сказать! Как заведет свою тарабарщину…

Эта фраза секунды две висела в воздухе, затем ее завершили несколько слов, сказанных тихо, но энергично:

— …так бы и шлепнула ее прикладом ружья пониже поясницы!

Элизабет, глаза которой закрывались сами собой, невольно вздрогнула, заслышав эти слова, и посмотрела сначала на старуху, потом — на господина Аньеля. Последний тотчас забормотал что-то невнятное, тщетно пытаясь придать разговору более непринужденный характер.

— Да, это верно, — сказал он наконец, — вы совершенно правы: это тарабарщина. Мадемуазель Эва изъясняется на нашем языке… не совсем правильно.

Он отпил глоток воды, и щеки его под коротко остриженной бородкой порозовели.

— Аньель, — сказала госпожа Эдм чуточку помягче, — сегодня вы глупей, чем обычно. Что с вами? Проводите-ка девочку в ее комнату, пока она не заснула на стуле, а потом возвращайтесь сюда, и мы поговорим. Пока что дайте мне книгу приходов и расходов.

Господин Аньель вытащил из кармана небольшую книжечку в дерматиновом переплете и протянул ее старухе.

— Ну, ступайте, — сказала та. — Постойте. Напомните мне, как зовут эту малышку.

— Элизабет.

— Это слишком длинно. Не годится. Элизабет, — продолжала она, обращаясь к девушке, которая уже встала из-за стола, — я буду звать вас Лизой. И нечего так на меня смотреть. Я предчувствую, я просто уверена, что мы безумно полюбим друг друга, — процедила она сквозь зубы.