— Как вы думаете, скоро мы придем? — хлюпнув носом, спросила девушка.

Господин Аньель ответил, что примерно через четверть часа и что он рад возможности заранее — если можно так выразиться — представить ей обитателей усадьбы.

— Я готов рассказать о каждом, ничего не утаивая, — начал он, — памятуя, разумеется, о том, что все мы имеем право на какие-то свои маленькие тайны. Как старший по возрасту вас будет приветствовать мой кузен Бернар. В нем вы найдете счастливое сочетание врожденных способностей с достоинствами, приобретенными упорным самосовершенствованием и обеспечившими ему всеобщее уважение. Когда я говорю о самосовершенствовании, я вовсе не хочу сказать, что ему пришлось бороться с закоренелыми дурными наклонностями. Лишь любовью к добру и простым стремлением украсить свою душу он помог нам всем вступить на трудный путь. Вы понимаете, что я хочу сказать.

Элизабет прекрасно поняла.

— Труднее понять более сложную и более тонкую натуру моей кузины Бертранды, чья душа представляет собой широкое поле для исследования с точки зрения — если позволите — психологии. Многие стороны ее морального облика могли бы стать предметом изучения, которое послужило бы на пользу нам всем. Например, в определенных обстоятельствах она проявляет тягу к противоположностям, крайностям, но это не исключает ни трезвости суждений, ни управления собственными инстинктами, а ведь этими качествами должны обладать мы все.

Отдав должное этой обитательнице усадьбы, господин Аньель подумал несколько секунд, кто у него на очереди.

— Мадемуазель Эва, — сказал он наконец, — не удостоилась счастья родиться в наших краях. Она отличается прежде всего своеобразными чертами характера. Суждения ее иногда необычны, однако она в полной мере внемлет голосу разума. О ком еще сказать? Ах, да! О госпоже Анжели. Это особа сдержанная, замкнутая в себе, но совершенно ясно, что она о многом размышляет. В разговоре с ней не услышишь чего-то неожиданного и оригинального, чем блещет мадемуазель Эва; следует заметить, что госпожа Анжели может долго говорить об одном и том же, и это в конце концов создает впечатление однообразия, но она, вне всякого сомнения, женщина мыслящая. Что касается детей, вы с ними повстречаетесь в свободное от занятий время, но едва ли станете искать их общества. Разумеется, я не осуждаю детей, я вообще никого не осуждаю. Впрочем, вас будет опекать сам господин Эдм и, надеюсь, поможет вам в выборе друзей.

— Господин Эдм? — спросила девушка, и в голосе ее послышалось легкое беспокойство.

Господин Аньель отвесил легкий поклон, словно приветствуя хозяина дома.

— Слова мои могли бы дать вам лишь очень слабое представление о господине Эдме, — важно произнес он, — да и говорить о нем надо не здесь.

Элизабет про себя подумала, что же за человек этот самый господин Эдм, если говорить о нем можно только в часовне, но сочла благоразумным не задавать этого вопроса вслух.

— Перед ним я ничто, — немного подумав, добавил господин Аньель. — И пусть мои слова вас не удивляют. Их можно было бы написать над воротами усадьбы, если бы этому не препятствовала его скромность; вы, безусловно, согласитесь со мной, когда увидитесь с ним, а это случится довольно скоро.

Теперь они шли в темноте, различая лишь белеющую среди черной пашни дорогу. По мере того как тьма сгущалась, Элизабет все тесней прижималась к господину Аньелю, ее доверие к нему возросло. Не то чтобы она надеялась на его защиту в случае какой-либо опасности — он не смог даже укрыть ее от дождя, ей казались смешными и его выспренние туманные речи, и его рассеянный вид, и то, что он шагал под дождем в темноте, будто в хорошую погоду при ясном солнце, — однако вот уже несколько минут она испытывала настолько странное ощущение, что не смогла бы его описать. Ей казалось, будто голова господина Аньеля окружена сиянием.

Усадьба Фонфруад находилась в конце деревни, которую надо было пройти из конца в конец по темным грязным улицам, но когда Элизабет наконец услышала скрип петель тяжелых решетчатых ворот, она почувствовала одновременно и облегчение, и тревогу, так что забыла все тяготы трудного пути, дождь, холод, грязь, забыла даже об усталости, из-за которой минуту назад она спотыкалась в темноте и висла на руке господина Аньеля. Теперь под ногами зашуршал гравий, а по правую и по левую руку от дорожки плотной стеной потянулись деревья. От нетерпения сердце девушки забилось сильней, и она засыпала своего спутника вопросами. Сколько человек она увидит? В котором часу здесь обедают? Когда пошлют за ее чемоданом? Но ни на один из вопросов она не получила желаемого ответа. Ее провожатый всего лишь сказал таинственным тоном, что в доме надо вести себя тихо, говорить вполголоса. И не подпрыгивать, как сейчас, в усадьбе Фонфруад это считается дурным тоном. (Элизабет тотчас пошла ровным шагом.)

Насколько она могла судить в темноте, дорожка делала поворот, затем шла под гору. Над головами путников дождь шумел в вершинах высоких елей, лапы которых полностью затеняли дорожку. И вдруг девушка увидела впереди белую громаду дома, а затем и выбивавшуюся из-под двери слабую полоску света. Господин Аньель остановился.

— Дитя мое, — прошептал он, — прежде чем вы переступите порог этого обиталища, позвольте мне выразить одно пожелание.

Он постоял несколько секунд, подняв к небу истекающий дождевой водой зонтик.

— Будьте счастливы в нашем кругу! — сказал он наконец громким голосом, позабыв свои недавние наставления. — Пусть на вашу долю достанутся в этом доме все прекрасные вещи, какие только есть на свете, и я надеюсь, вы сумеете воспользоваться ими себе на благо. Эти слова я высек бы, словно герб, над центральным окном фасада, и надпись эта казалась бы мне такой же естественной, как звезда в небе.

Не успел он закончить свою речь, как где-то наверху хлопнули, открываясь, ставни этого самого центрального окна, и в ночи послышался клокотавший яростью голос:

— Аньель, если я еще раз услышу, что вы хотите высечь, написать или нарисовать какую бы то ни было фразу, я выставлю вас вон, понимаете? Сейчас же поднимитесь ко мне в кабинет!

Вздрогнув от испуга, Элизабет подняла глаза, но за прикрытыми ставнями не видно было ни огонька, лишь какая-то черная тень тотчас исчезла в глубине дома.

В наступившей пугающей тишине девушка ощутила жалость к тому, кому предназначалась эта гневная тирада; однако, к своему великому изумлению, она услышала, как спутник ее, открывая дверь, весело пробормотал:

— Ухо охотника… Великолепный господин Эдм!

Они вошли и оказались в большой пустой комнате, освещаемой единственной свечой, стоявшей на деревянном сундуке, который сохранил следы красной краски. На вбитом в стену гвозде висела какая-то одежда. Здесь был еще соломенный стул, зябко притулившийся к высокому кирпичному камину, на решетке которого не было ни уголька, — вот и вся обстановка.

Элизабет огляделась.

— Это господин Эдм только что кричал из окна? — спросила она.

— Я не сказал, что это он.

— Но вы сказали, что у него ухо охотника.

Господин Аньель покачал головой.

— Это я не про него.

Элизабет снова посмотрела по сторонам; при колеблющемся свете свечи увидела на стене огромную танцующую тень господина Аньеля. Тот стоял перед ней, ожидая, когда она закончит эту своеобразную молчаливую инвентаризацию, следил за тем, как она переводила взгляд от камина к стулу, от стула к сундуку, смотрел на девушку таким взглядом, какой бывает у преданного пса. Как только она посчитала, что осмотрела все, он ключом, который только что вынул из кармана, указал на огромные балки крыши, почерневшие от копоти и старости, затем — на большие неровные каменные плиты, устилавшие пол, одни из них были серые, другие — белые, точно кости давно умерших животных.

— Этот дом, он очень старый и очень прочный, — шепотом сказал господин Аньель.

Девушка, немного оробевшая в необычной обстановке, так же тихо повторила: