«Племянница Цыси была доброй, но не очень умной женщиной. Впрочем, я не знаю как следует ее характера, потому что обычно она вела со мной бытовые или церемонные разговоры и не обнаруживала своих подлинных чувств. Политикой императрице не дано было заниматься, шить она не умела и в то же время ничего не читала — лишь курила дешевый табак...

Стех пор как ее выдали за Гуансюя, она очень редко виделась со своей матерью, княгиней Гуй, и не решалась приглашать ее во дворец. С отцом она  тоже почти не разговаривала: только ловила порой его взгляд, когда Гуйсян дежурил в охране Цыси...

Единственным постоянным правом императрицы было определять женские наряды во время празднования Нового года и дня рождения Цыси.

— Государыня, вероятно, училась дворцовым церемониям, раз так хорошо знает их? — спросила я однажды.

— А я их вовсе и не знаю, — ответила императрица.— Они чересчур сложны, чтобы их запомнить. Перед каждым праздником министерство церемоний присылает в Управление двора подробный перечень всех необходимых ритуалов, а Управление двора пересылает этот перечень мне.

С наложницей Цзинь я почти не общалась и знала ее мало. Она была очень толстой, целыми днями молчала и только иногда хихикала. Хотя называлась она драгоценной наложницей, ее, по моим наблюдениям, абсолютно не ценили. За многие годы, проведенные во дворце, я ни разу не видела, чтобы Цыси заговорила с ней».

Почувствовав силу держав, вдовствующая императрица после подавления восстания ихэтуаней начала всячески заигрывать с иностранцами, принимать их у себя и очень старалась произвести на них благоприятное впечатление. Нередко она достигала своей цели, о чем свидетельствуют, например, слова Кэтрин Карл, относящиеся к 1904 году: «Мне казалось почти невозможным представить себе, чтобы эта ласковая дама, с такою замечательно моложавою внешностью, с такою привлекательною улыбкою, могла быть той, которую называют жестоким, беспощадным тираном, страшной, „старой“ вдовствующей императрицей, имя которой было на устах всего мира с 1900 года... Все, что я слышала о ненависти ее величества к иностранцам, рассеялось этою же первою аудиенциею и тем, что я видела. Я чувствовала, что самая опытная актриса не может так притворяться...».

И все же Цыси притворялась. Притворялась она и в более важных случаях, когда, например, в период русско-японской войны, происходившей в основном на территории Китая, занимала уклончивую позицию, но напускала на себя печальный вид. Об этом пишет одна из ее фрейлин:

«Однажды утром, приехав во дворец, мы увидели, что Цыси ходит невеселой. После аудиенции она ничего не ела; за обедом тоже съела очень мало; спать днем не легла — вместо этого перебирала четки и бормотала молитвы. Видя это, никто из нас не смел ни разговаривать, ни смеяться.

— Что случилось со Старым предком? Может быть, она нездорова или чем-нибудь расстроена? — спросила моя мать императрицу.

— Думаю, что второе, — ответила императрица. — Вы сейчас ночуете у себя дома и знаете разные новости лучше, чем мы, во дворце. Правда ли, что Япония собирается объявить войну России?

—Да, я тоже слышала об этом, — ответила моя матъ.

—Так вот, этим Старый предок, видимо, и обеспокоена!

Через несколько дней началась русско-японская война, и Цыси стала еще угрюмее.[30] Как-то она призналась моей матери:

— Во время аудиенции князь Цин сказал мне, что Китаю лучше соблюдать в этой войне полный нейтралитет. Но японцы всегда были очень коварными, наша страна уже страдала от них, поэтому я чрезвычайно озабочена.

— Не нужно волноваться! — попыталась успокоить ее моя мать. — Я тоже думаю, что, если Китай останется нейтральным, с ним вряд ли что-нибудь случится.

После начала войны Цыси тратила на аудиенции особенно много времени. Обычно она любила болтать со мной, но теперь даже не вызывала меня.

— Хорошо, что Япония объявила войну России! — говорили некоторые евнухи. — Нам сразу стало вольготнее. Теперь Старая будда не вмешивается в наши дела и не бьет нас!

Остальные придворные чувствовали себя тревожно, и только Гуансюй ничуть не изменился. Он по-прежнему "желал спокойствия“ своей тетке, участвовал в ее аудиенциях, однако на его лице нельзя было прочесть ни радости, ни горя».

Позднее, как сообщает Юй Жунлин, от Цыси потребовалось более определенно выразить отношение к русско-японскому конфликту, но она сумела уклониться и на этот раз:

«В один из ноябрьских дней князь Цин доложил Цыси, что у нее просит аудиенции жена японского посланника Утида. Старуха ответила, что она еще подумает о дате, так как неважно себя чувствует. Мы поняли, что во время войны между Россией и Японией вдовствующей императрице неудобно оказывать предпочтение одной из враждующих сторон, и нашу догадку вскоре подтвердила сама Цыси:

— Не принимать ее нехорошо, а если принять, то еще неизвестно, что она скажет. Я не пойму, зачем ей нужна эта аудиенция, поэтому и не назначила срока.

— Нет на свете мудрее Старого предка! — воскликнула моя мать. — В самом деле, не принимать ее нельзя, это может быть неверно истолковано. Госпожа Утида хорошо говорит по-английски и очень умна. Она, наверное, постарается выведать ваше настроение, но вряд ли задаст какой-нибудь каверзный вопрос. По-моему, лучше принять ее.

— Хорошо, — согласилась Цыси. — Тогда я сообщу князю Цину день для аудиенции. Вы будете переводить мне и постарайтесь делать это внимательнее.

— Конечно, я всегда готова служить Старому предку, но разрешите, чтобы переводила моя дочь Жунлин. Она очень находчива и сумеет подправить госпожу Утида, если та заговорит о неподходящем. К тому же Жунлин молода, с нее и спрос меньше.

Старухе понравился этот план:

— Ладно, пусть переводит Жунлин, но ты тоже будь рядом, чтобы она чего-нибудь не напортила.

В назначенный день, закончив обычную аудиенцию во Дворце церемонного феникса, Цыси вернулась во Дворец счастья и процветания и приняла там госпожу Утида.

Гостья пришла вместе с женами двух членов японского посольства. После необходимых поклонов вдовствующая императрица пригласила госпожу Утида сесть, а княжны повели ее сопровождающих пить чай. Моя мать, сестра, Четвертая княжна и я стояли рядом с Цыси. Сначала разговор шел обо всяких пустяках... Особенно восхитилась госпожа Утида „тысячеслойным тортом“, изготовленным императорской кухней.

— Если он нравится вам, я прикажу послать такой же в ваше посольство, — промолвила Цыси.

Японка привстала, глубоко поклонилась вдовствующей императрице и сказала:

— Сейчас в нашем посольстве горячая пора, все заняты военными проблемами...

Насторожившись, я не стала переводить эту фразу, притворилась, будто вспоминаю пропущенное:

— Великой императрице очень нравятся японские кимоно, она считает их чрезвычайно красивыми.

Госпожа Утида взглянула на меня и деланно улыбнулась. Моя мать, стоявшая за ней, сияла от удовольствия. Цыси, которая явно кое-что поняла, тоже бросила на меня взгляд. Видя это, японка была вынуждена вслед за мной переменить тему разговора...

Проводив гостей, мы вернулись во дворец.

— Ты ведь не перевела нескольких слов этой японки; что она сказала? — поинтересовалась Цыси.

— Мать вашей рабыни предупредила меня, чтобы я обходила острые углы. Когда ваше величество упомянуло о посольстве, госпожа Утида воспользовалась этим и заговорила о войне. Пришлось мне притвориться, будто я ничего не поняла.

Цыси засмеялась:

— Ты хоть и молода, но сообразительна. Я очень довольна, как ты справилась с этим делом».

На основании процитированного можно подумать, что Цыси действительно занимала нейтральную позицию, а первый из отрывков как будто свидетельствует даже о неприязни вдовствующей императрицы к японским агрессорам, но Цай Дунфань и Ду Чунфа показывают, что на самом деле все было наоборот. Это подтверждает и Хасси: «Как большинство маньчжуров и китайцев, она симпатизировала Японии и, стараясь соблюдать формальный нейтралитет, одобряла тех своих соотечественников, которые вступали добровольцами в японскую армию».