Глава III

С тех пор как английский престол занял дом Седрика, ни один вассал не въезжал еще с такой пышностью в Виндзор, с какой явился Годвин.

Все таны, преданные Англии, присоединились к его свите, обрадовавшись случаю доказать ему свое уважение. Большая часть из них состояла из стариков, так как молодые люди все еще были привержены к норманнам.

Священников почти не было: они придерживались норманнских обычаев и разделяли негодование Эдуарда на Годвина за его приверженность саксонской вере и за то, что он не основал ни одного храма. Со старым эрлом ехали только самые просвещенные из них, поступавшие так согласно своим принципам, а не ханжи, старавшиеся казаться лучше, чем они есть на самом деле.

В двух милях от нынешнего великолепного Виндзорского дворца стояло грубое здание, построенное из дерева и римских кирпичей; тут же находился и недавно отстроенный храм.

Заслышав топот коней въезжающей во двор свиты Годвина, король прервал свои благочестивые размышления над священными изображениями и обратился к окружающим его монахам с вопросом:

— Что это за войско вступает в ворота нашего дворца в это мирное время?

Кто-то из них глянул в окно и ответил со вздохом:

— Да, государь; во двор действительно въезжает целое войско под предводительством твоих и наших врагов!

— Что же, — пробормотал ученый старец, с которым мы уже раньше знакомили читателя, — ты, вероятно, подразумеваешь под словом «враги» безбожного графа Годвина и его сыновей?

Король нахмурил брови.

— Неужели они привели с собой такую громадную свиту? Это скорее походит на хвастовство противника, чем на преданность вассала.

— Ах, — сокрушался один из священников, — я опасаюсь, что эти люди задумали недоброе; они способны…

— Оставьте опасения! — возразил Эдуард с величавым спокойствием, заметив, что его гости побледнели от страха; хотя он и был слаб и нерешителен, но его нельзя было назвать трусом.

— Не беспокойтесь за меня, отцы мои, — продолжал он решительно, — я уповаю на милосердие Божие.

Монахи переглянулись с насмешливой улыбкой; они боялись не за него, а лично за себя.

Альред, эта единственно твердая и сильная опора разрушавшегося саксонского язычества, вмешался в разговор.

— Не совсем порядочно с вашей стороны, братья, обвинять тех, кто хочет доказать всеми способами свое усердие государю; больше всех король должен отличить того, кто приводит к нему наибольшее число верноподданных.

— С твоего позволения, брат Альред, — перебил его Стиганд, имевший основание не заступаться за Годвина, — каждый верноподданный приносит с собой голодный желудок, который, разумеется, приходится наполнять; а ведь король не может растратить всю свою казну на гостей. Если бы я мог, то посоветовал бы своему государю обмануть хитрую лисицу Годвина, которому так хочется похвастаться значительным числом своих приверженцев.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, отец мой, — проговорил король, — и одобряю твою мысль. Этот дерзкий граф не будет торжествовать; мы докажем ему, что напрасно он гордится своей громадной свитой. Наше нездоровье послужит предлогом, чтобы не явиться на пир… Да и к чему пиршества именно в этот день? Это совершенно излишне. Гюголайн, предупреди Годвина, что мы будем поститься до вечера и только тогда подкрепим наше бренное тело яйцами, хлебом и рыбой. Попроси его с сыновьями разделить эту скромную трапезу.

И король откинулся на спинку кресла с глухим смешком. Монахи изо всех сил стали подражать ему, пока Гюголайн, очень обрадованный тем, что избавился от приглашения на «скромную трапезу», выходил из приемной.

— Годвину и его сыновьям все-таки оказана честь, — заметил Альред со вздохом, — но зато остальные графы и таны станут сожалеть, что короля не будет на пиру.

— Я отдал приказание, и оно должно исполниться! — ответил Эдуард очень сухо и холодно.

— А молодые графы будут унижены! — воскликнул монах с глубоким злорадством. — Вместо того, чтобы сидеть за столом рядом с королем, им придется прислуживать ему в качестве простых слуг.

— Да, — произнес тот же ученый старец, — хотелось бы мне видеть это со стороны!.. Этот Годвин действительно опасный человек! Я советую королю не забывать об участи, постигшей его брата.

Король вздрогнул с невольным ужасом и закрыл лицо руками.

— Как ты смеешь напоминать об этом! — негодующе воскликнул Альред. — Разве ты можешь при отсутствии улик говорить с такой уверенностью?

— Улик! — повторил глухим тоном король. — Тот, кто не останавливается перед убийством, тот не отступит и перед вероломством! Доказательств, конечно, не было, зато Годвин не выдержал ни одного испытания на грозном Божьем суде; нога его не переступила через борозду плуга, а рука не брала каленого железа. Да, почтенный отец, ты напрасно напомнил об этом кровавом случае! Глядя на Годвина, мне будет казаться, что я вижу за ним окровавленный труп Альфреда!

Король взволнованно вскочил и стал быстро ходить по комнате. Потом махнул рукой, давая этим понять, что аудиенция окончена. Все тотчас же ушли, кроме Альреда, который тихонько подошел к Эдуарду.

— Гони от себя эти мрачные мысли, государь! — кротко сказал он ему. — Прежде чем ты обратился к Годвину за поддержкой и венчался с его дочерью, тебе было известно, кто его винил и кто его оправдывал. Ты знал, что чернь его подозревала, а дворянство оправдало. Теперь уж поздно выказывать ему такое недоверие, тем более, что время его уже близится к концу.

— Гм! Ты хочешь, чтобы я предоставил Богу вершить над ним суд: пусть же будет по-твоему! — ответил король.

Он резко отвернулся, и это заставило Альреда удалиться из комнаты.

Глава IV

Тостиг страшно возмущался, когда выслушал весть Гюголайна, и перестал кипятиться только после строгого приказа отца. Но старый граф долго не мог забыть, как Тостиг издевался над Гарольдом, что, вот, мол, могущественному графу Гарольду придется прислуживать как простому слуге. С тяжелым сердцем пошел Годвин к королю Эдуарду и был принят им сухо.

Под королевским балдахином стояли два кресла: для короля и Годвина, а Тостиг, Леофвайн, Гурт и Гарольд должны были встать за ними. Древний саксонский обычай требовал, чтобы молодые прислуживали старикам, а простые вожди — королям.

Годвин, уже выведенный из себя сценой между сыновьями, еще больше огорчился при виде холодности своего государя. Естественно, что человек чувствует некоторую привязанность к тем, кому он оказывал услуги; Годвин же возвел Эдуарда на трон, и никто на мог обвинить его в непочтительности к королю. Несмотря на то, что власть Годвина была очень велика, едва ли кто-нибудь решился бы утверждать, что для Англии было бы хуже, если бы Годвин стал сильнее влиять на короля, а монахи и норманны меньше пользовались бы милостью.

Итак, гордое сердце старого графа тяжко страдало в эту минуту. Гарольд, особенно сильно любивший отца, наблюдал за малейшей переменой в его лице; он видел, что оно покрылось нездоровым, зловещим румянцем и что старик делает над собой невероятные усилия, чтобы спокойно улыбнуться.

Король отвернулся и потребовал вина. Гарольд поспешил поднести ему кубок, причем поскользнулся одной ногой, но все-таки устоял на другой, что вновь подало Тостигу повод поглумиться над неловкостью брата.

Годвин заметил это и, желая дать обоим сыновьям легкий урок, сказал добродушно.

— Видишь, Гарольд, как одна нога выручила другую; так и один брат должен помогать другому!

Эдуард поднял голову.

— Да, так теперь помогал бы мне Альфред, если бы ты не лишил меня этой помощи, Годвин, — проговорил король.

Этих слов было достаточно, чтобы переполнить чашу терпения Годвина: щеки его еще больше покрылись румянцем, и глаза налились кровью.