И вот теперь каким-то странным образом та давняя, полулегендарная история оказывалась связанной какой-то незримой ниточкой с событиями, в которых Кириллов обязан был разобраться. Но как найти эту ниточку? Да и есть ли она?

Перед следователем сидел Нифонтов, который тоже проходил по делу о валютчиках.

Краем проходил…

— Почему вы уехали из Баку?

— Неприятности. Вы, я вижу, знаете…

— Я хочу услышать все от вас.

— Нечего мне рассказывать. Я о дочке думал. Не о себе.

— Кто ухаживал за дочерью?

— Здесь — мать моя, а там… Женщина была. Хорошая женщина.

— Знакомая?

— Нет, так, со стороны. Платил я ей.

— Фамилию помните? Где она жила?

— Теткой Дашей звали. Дарья Михайловна, кажется. Фамилией не интересовался. А жила вроде в старом городе, около крепости.

— А не путаете вы, Нифонтов?

— Не понимаю я, зачем это вам… И не путаю ничего.

— Как она выглядела тогда?

— Лет на сорок, может. На щеке шрам. Упала она, говорила, на горячий утюг.

— Спицыну Анну Тимофеевну помните?

— Вон вы куда… Помню, конечно. Тоже хорошая женщина была.

— Была?

— Так ведь годы. Не понимаю я, о чем вы…

— С Мямлиным об Анне Тимофеевне говорили?

— Говорили как-то. Не знаю, чего ему надо было. Тоже вот, как вы, все про эвакуацию спрашивал. Сколько машин, да сколько людей во дворе было, да почему сама Спицына с первой партией не поехала, да почему сына оставила… Не ответил я ему ничего, не сумел вспомнить…

Не сумел…

— Послушайте, Нифонтов. Вы показывали, что в ночь убийства Мямлина видели его два раза. Тогда, когда вы утверждали это, нам не было известно, что Мямлин убит. Теперь мы знаем — его убили на дороге между сушильным заводом и Мызой. Понимаете, что из этого следует?

— Я ошибся. Я видел его один раз. С девушкой.

— И с чемоданом?

— Нет.

— Откуда же взялся чемодан?

— Не… Не знаю. Может…

— Что?

— Может, я… Ночь ведь… Темно.

— Но Мямлина-то вы разглядели…

— Не знаю, не видал…

— Мямлина не видели?

— Никого не видал.

— Что же вы — спали?

— Нет, не спал… Никого не видал…

На его лице застыло мученическое выражение, пальцы подрагивали. Так кто же сидел перед следователям — запутавшийся в противоречивых показаниях мерзавец или обманутый кем-то человек. Может быть, даже запуганный. Темное прошлое было у Нифонтова, что бы там ни толковал Хусаинов. Всех ли валютчиков взяли тогда? И вообще… А что вообще? Чем можно запугать человека до такой степени, чтобы он ссудил наган для убийства? И почему наган? Кричащая улика… Почему не нож? Почему не железка какая-нибудь? Неужели убийца рассчитывал, что труп не найдут? Такое бывает. И в то же время… «Наган не сигаретка». Не так-то это просто — подойти к человеку и сказать: «Слушай, приятель, я тут убить одного должен, так ты мне наган на часок одолжи». Не только не просто, а пожалуй, и невозможно. В таком случае убийца Нифонтов. Но если он убийца, причем хладнокровный, почему он так легко запутался в показаниях, почему, как только услышал про чемодан, сразу стал отрицать все, что говорил раньше? Ему ничего не стоило соврать, сказать, что видел Мямлина с чемоданом. А он растерялся и заладил одно: «Никого не видал».

Почему же все-таки наган?

«И что делать сейчас? — думал Кириллов, наблюдая за Нифонтовым. — Выложить перед Нифонтовым заключение экспертизы? Арестовать? А если убийца не он? Ведь случаются же иногда невероятные, казалось бы, вещи. Не приберечь ли эту улику? О том, что Мямлин убит из нагана вахтера, в Нылке известно пока только троим — мне, Мише Вострикову и убийце. А знает ли убийца о том, что мне это известно? На экспертизе побывали четыре нагана. Все четыре возвращены. В конце концов Нифонтов от меня не уйдет. Есть, конечно, в этом определенный риск: я могу нарваться на неприятности, если с Нифонтовым что-нибудь приключится. Но можно ведь и подстраховаться. Существует же для чего-то наружное наблюдение».

Леснева-младшего разбудили голоса. В комнату вползал тусклый рассвет. Уже побледнел прямоугольник окна, но темнота еще не отступила, не рассеялась. Он взглянул на часы: половина пятого.

Голоса были знакомы. Один — бас — принадлежал соседу, второй — гундливый — Чурикову. Они скорее всего собирались за грибами и поджидали кого-то. И от нечего делать болтали.

Славка тихо злился, слушая, как сосед долго и нудно долдонил про корову, которая много жрет. Эту тему он может обсуждать часами, было бы только с кем. И пока он уныло басил, Славка успел снова задремать и увидеть сон, наверное, какой-то страшный сон, потому что вздрогнул и открыл глаза. И услышал голос Чурикова:

— Вот я и говорю. До Мямлина у него не жизнь была, а малиновый звон. Обставился Силыч, в прихожую я ему лосиные рога собственноручно повесил. Чтобы было куда Аньке-то верхнюю одежду помещать: шляпку там или плащик. Остальную площадь он тоже в ажур привел, ванну даже сгоношил. Вот смеху-то.

— Да уж куда уж, — откликнулся сосед.

— И я вот говорю, — сказал Чуриков. — Теперь, к примеру, убили Мямлина-то. Выходит, запонадо-бится ванна. Ты как рассуждаешь?

— Да ты что? — изумленно пробасил сосед. — Ты — Силыча?..

— А что — нет? Трубки-то я узнал…

— Какие трубки?

— Которые к телу были приспособлены, вот какие.

Он замолчал. У Леснева-младшего по спине пробежал холодок. Но это же невозможно… Отец спал в ту проклятую ночь.

Спал?

И Славка, в который уже раз, стал перебирать в памяти события той ночи.

Они тогда поцапались с Люськой. Он пришел домой до двенадцати. Дверь отцовой комнаты была закрыта.

Закрыта… Он поужинал и лег спать. И сразу заснул.

А утром? Утром он увидел…

В комнате запахло сигаретным дымом: собеседники под окном закурили. А Славка на кровати лежал навзничь, затаив дыхание, и смотрел в потолок. Нет, не потолок он видел, а черные ботинки. Мокрые черные ботинки, висящие на колышках на крыльце… Так вот что все время его тревожило…

— Бормочешь ты зря, Чуриков, — сказал сосед. — Стреляли ведь в Мямлина.

— Вот и я говорю, — готовно откликнулся Чуриков. — Стреляли. А ты скажи: сподручно ли Силычу, допустим, финку в ход пустить? Он вон какой пиндитный. Брюки что твой топор — острые. На фронте небось не меньше чем взводом управлял. Привык пистолетом помахивать.

— Да брось ты…

— Чего бросать-то? Мишка — участковый, думаешь, для чего наганы по поселку собирал? Следователь, ясное дело, на Нифонтова грешил. Близко от сушильного, как же… Меня допрашивал… Да не туда он смотрит…

— Что ж ты про трубки-то? Сказал?

— А на хрена? Я свою фамилию люблю в ведомостях на зарплату проставлять, а не в протоколах… Не бойся, не заржавеет… Видал, как оперы эти трубки обряжали, упаковывали?

Чуриков сплюнул и круто переменил тему:

— Где же этот чертов обалдуй?

— Щи, наверное, хлебает. Он в лес на сытый желудок всегда ходит. Как корова моя…

— Да, жизнь, — вздохнул Чуриков. — Вот я и говорю: барахтается теперь Силыч, как муха в сметане. А почему? А потому, что глаз положил на молодую.

Голоса стали удаляться. Славка продолжал лежать неподвижно. В комнате постепенно светлело. Выступил из темноты угол стола. Как на фото в проявителе, стали прорисовываться контуры кресла, книжной полки, буфета. За окном вставал новый день. А за дверью, в соседней комнате спал отец. Как вчера… За той же дверью… Тот же самый человек… Он, как и вчера, встанет в восемь часов, выпьет жидкого чаю, съест бутерброд, произнесет несколько раз свое привычное «невозможно представить» и уйдет в контору. Как вчера… А сын будет лежать, притворяясь спящим, до тех пор, пока за отцом не закроется дверь.

Что же сын будет делать потом?

Леснев-младший встал в половине девятого, дождавшись щелчка замка на входной двери. На столе в кухне белела записка: «В холодильнике есть колбаса». Он решил в холодильник не заглядывать, поискал кофе и вскипятил в литровой кастрюльке. Потом пошел бриться. Прежде чем включить бритву, внимательно всмотрелся в свое отражение, чем-то оно ему не понравилось. Но чем, он так и не понял. Делать ничего не хотелось. Вообще не было никаких желаний, все валилось из рук.