В годовщину его семьдесят восьмого дня рождения армейские музыканты прямо около палаты исполнили для него серенаду. Эйзенхауэра подвезли к окну, и он выразил свою благодарность улыбкой и помахал пятизвездным флажком. Все видели, что он очень слаб, и у многих появились слезы на глазах.

Однако сам он был спокоен и весел. Он сказал Джону, что освободился от тяжелой думы, когда узнал о принятии закона о пожизненной охране секретной службой вдов бывших президентов. "Этим последним августом, — сказал он, — когда дело обернулось так, что, казалось, я могу уйти из жизни, меня беспокоило единственное — что будет с Мейми. Теперь у меня не болит голова по крайней мере из-за этой проблемы".

Никсон одержал победу в ноябре не таким большим числом голосов, на которое надеялся Эйзенхауэр, но он был в восторге — ведь все-таки Никсон победил. В декабре, начав назначать членов своего Кабинета, Никсон спросил, может ли Эйзенхауэр принять для беседы каждого получившего назначение. Эйзенхауэр согласился, сказав: "Я очень хочу поговорить с теми, кого я не знаю". Кроме того, он послал Никсону записку, в которой советовал, кем заменить Эрла Уоррена, вышедшего в отставку. Он просил уничтожить записку после ее прочтения (Никсон не сделал этого, и теперь она находится в библиотеке Эйзенхауэра). На должность верховного судьи Эйзенхауэр рекомендовал Херба Браунелла или члена Верховного суда Поттера Стюарта, а на освобождающуюся вакансию (в случае назначения Стюарта) — Уильяма Роджерса*38.

В то время его мысли все чаще обращались к семье. В День благодарения 1968 года Мейми пригласила всю семью на обед с Эйзенхауэром. На стол подали традиционную индейку. "С точностью армейского строевого инструктора, — вспоминает Джулия Никсон, — Мейми сделала так, чтобы каждый член каждой семьи (Никсонов и Эйзенхауэров) съел что-нибудь вместе с Эйзенхауэром в его спальне". Сюзан Эйзенхауэр и Трисия Никсон пили с ним сок, Дэвид и Джулия разделили с ним фруктовый коктейль и т. д. Последними были Барбара Эйзенхауэр и Пат Никсон, которые вместе с ним ели тыквенный пирог. На Джулию его вид произвел гнетущее впечатление: "Он выглядел таким худым и изможденным под простыней армейского образца. На его мертвенно-бледном лице резко выделялась голубизна глаз"*39.

В декабре Эйзенхауэр смотрел по телевидению свадьбу Дэвида Эйзенхауэра и Джулии Никсон. Прическа Дэвида по стандартам его сверстников конца 60-х годов была слишком короткой и служила предметом насмешек, но, по мнению его дедушки, она была слишком длинной. Эйзенхауэр предложил своему внуку 100 долларов, если он до свадьбы укоротит волосы. Дэвид постригся, но не удовлетворил вкус своего дедушки, и поэтому Эйзенхауэр денег ему не дал.

Ни Рождество, ни Новый год не отмечались Эйзенхауэрами по-праздничному, потому что у Мейми обнаружилась болезнь дыхательных путей в сильной форме и она более месяца была прикована к постели. У Эйзенхауэра резко усилилось сердцебиение. Врачи убеждали его, что необходимо сделать серьезную операцию в области кишечника. В связи с операцией, перенесенной им двенадцать лет назад, возникли осложнения.— ткани шва на последнем участке тонкой кишки разрослись, сжали ее и вызвали непроходимость. Доктора опасались, что слабое сердце может не выдержать такой тяжелой операции, но оно выдержало. Когда уже все было позади, Джон навестил его.

"Это жуткое чувство, — сказал Эйзенхауэр своему сыну, — когда они режут одну часть тела, а затем — другую". "Конечно, — ответил Джон, — но теперь, когда тебя избавили от непроходимости, ты должен чувствовать себя лучше. Может быть, теперь ты начнешь понемногу набирать вес". "Дай Бог, — вздохнул Эйзенхауэр, — я надеюсь на это"*40.

В понедельник 24 марта 1969 года состояние Эйзенхауэра резко ухудшилось. Его сердце едва билось. Врачи давали ему кислород через трубки, вставленные в нос. Он понимал, что умирает, и хотел, чтобы конец наступил скорее. Он попросил Билли Грехэма встать рядом, они поговорили о душе.

У него все еще сохранилась старая привычка дарить что-нибудь тем, кто обслуживал его. Джон только что издал книгу о битве на Выступе под названием "Горький лес", которая сразу же стала бестселлером. Эйзенхауэр заказал 12 экземпляров книги и попросил Джона поставить автограф на каждом — он хотел сделать подарок врачам и сестрам, которые ухаживали за ним. Он дал Джону последние инструкции: "Будь внимателен к Мейми".

Вечером 27 марта осциллограф над его кроватью, при помощи которого снималась электрокардиограмма, показал некоторое улучшение в работе сердца. Джон зашел к отцу пожелать спокойной ночи и сказал, что кардиограмма стала немного лучше. Эйзенхауэр вздрогнул — он хотел окончательного облегчения. Джон тоже вздрогнул, взглянув на своего отца; позднее он писал, что его вид "привел к мысли, что надо постараться никогда не попадать в госпиталь, где моя жизнь может быть искусственно продлена".

Эйзенхауэр всю свою жизнь был человеком необычайно энергичным. Он нес огромный груз, на самом высоком уровне принимая решения и отдавая приказания. Эта ноша была тяжелее и длилась дольше, чем у любого другого лидера свободного мира. Ни к кому — ни к Рузвельту, ни к Черчиллю, ни к де Голлю — не предъявлялись такие требования, как к нему. Ежедневно в течение двух десятков лет он должен был выносить суждения, принимать решения, отдавать приказания. Этот процесс часто выматывал его до изнеможения. Но он всегда был готов к работе после чуда — ночного сна солдата.

Теперь же он устал, устал больше, чем когда-либо прежде. Никакой сон, каким бы долгим он ни был, уже не мог восстановить его силы. Наступила предельная усталость.

Он был человеком, рожденным, чтобы командовать. Даже у порога смерти он все еще был главным. В пятницу утром 28 марта Джон, Дэвид, Мейми, врачи и сестры собрались в его спальне. Эйзенхауэр посмотрел на них и резко скомандовал: "Опустите занавеси". Свет слепил ему глаза. Занавеси опустили, и в комнате стало совсем темно.

"Поднимите меня", — сказал Эйзенхауэр, обращаясь к Джону и одному из врачей. Они подложили подушки под спину, по одной — под каждую руку, и приподняли его, как им казалось, достаточно высоко. Он посмотрел по сторонам. "Двое сильных мужчин, — проворчал он, — выше!" Они приподняли его повыше.

Мейми взяла его за руку. Дэвид и Джон стояли неподвижно по углам кровати. Электрокардиограмма была неустойчивой.

Эйзенхауэр посмотрел на Джона и тихо сказал: "Я хочу идти, Боже, прими меня"*41. Он был готов идти домой, назад в Абилин, назад в сердце Америки, откуда пришел. Его большое сердце перестало биться.

ЭПИЛОГ

Его место в истории было закреплено за ним 6 июня 1944 года, когда на пляжи Нормандии опустилась ночь. Сотни тысяч, миллионы мужчин и женщин внесли свой вклад в дело, которым он руководил. 200 000 солдат, моряков и летчиков участвовали в операции дня "Д", но сама эта операция навсегда будет связана с именем одного человека — с Дуайтом Эйзенхауэром, и это справедливо. С самого начала до завершения операции он был центральной фигурой в ее планировании, а также в подготовке участников, проведении обманных мероприятий и организации самой большой в истории воздушной и морской армады. В решающий момент он был главнокомандующим, который один взвешивал все факторы, рассматривал все альтернативы, выслушивал противоречивые мнения своих подчиненных и затем принимал решение — правильное решение.

Его место в истории как политика и государственного деятеля более относительно. Его следует оценивать в сравнении с другими президентами, и это означает, что никакая оценка не может быть действительно справедливой, потому что у него не было тех возможностей, которые были у других президентов, и он не сталкивался с теми проблемами, с которыми сталкивались они. (Как генерал он, конечно, имел возможности, которыми другие не располагали.) Мы не знаем, каким великим лидером он мог бы быть, потому что он управлял страной в такое время, которое требовало, по крайней мере он сам так считал, двигаться вперед умеренно, придерживаться среднего курса, избегать призывов к своим согражданам напрячь все силы ради национальных интересов.