В этот момент в комнату вошла невестка с ребенком на руках. Тереза взяла у нее дитя и вспомнила первые недели жизни собственного сына, те считанные часы, когда она могла прижать его к своей груди, вот как сейчас ребенка своего братца. И ей подумалось, что в этом новом, настоящем браке, может быть, она родит еще одного ребенка и испытает счастье, в котором ей было отказано с Францем. Однако тут же отбросила эту мысль как несправедливость, даже как предательство по отношению к сыну. И на память ей пришли все обиды, которые она причинила ему за эти годы, сознательно или случайно. Слезы выступили у нее на глазах, пока она держала ребенка на руках. Она поняла, что не в состоянии продолжать разговор, и попрощалась в ужасном смятении чувств.

Случаю было угодно, чтобы несколькими днями позже она повстречала Рихарда. В штатском платье он показался ей элегантным и в то же время опустившимся. Черный бархатный воротник его отменно сидевшего плаща был слегка потерт, и лак на его прекрасных ботинках в некоторых местах облупился. Монокль торчал у него в глазу, как приклеенный. Он поцеловал ей руку и спросил, не тратя лишних слов, не хочет ли она провести нынешний вечер с ним. Тереза отказалась. Он не стал настаивать, дал ей на всякий случай адрес своих родителей, у которых теперь жил, и она написала ему уже на следующий день. Странное это было свидание; Тереза, в сущности, так и не поняла, почему он настоял на том, чтобы они уединились в отдельном кабинете дорогого ресторана, поскольку вел себя с ней весьма сдержанно и почти не прикоснулся даже к ее руке. Но этим он понравился ей больше прежнего. В тот вечер Рихард много говорил о себе. С родителями, рассказывал он, отношения у него сложились не наилучшим образом. Отец, известный адвокат, был крайне недоволен сыном, как это часто случается, «и, в сущности, он прав», с матерью они никогда не понимали друг друга, он называл ее «глупой гусыней», что Терезу даже покоробило. В ближайшее время он должен держать третий государственный экзамен и спрашивал себя, зачем ему это. Ведь он все равно никогда не станет ни адвокатом, ни судьей. Да и вообще ничего путного из него не выйдет. Дело в том, что у него ни к чему нет таланта и ничто в жизни его по-настоящему не радует. Тереза сказала, что такие суждения не соответствуют его характеру. Если ему все в жизни безразлично, как он может придавать такое большое значение, например, цвету галстука, в чем сам признавался? Он поглядел на нее чуть ли не с жалостью, что ее оскорбило, и она ощутила горячее желание доказать ему, что вполне в состоянии понять всю сложность его натуры. Но не нашла подходящих слов. После ужина — они пробыли вместе меньше часа — он проводил ее до дому в открытой коляске и подчеркнуто вежливо поцеловал ей руку. Тереза решила, что больше его не увидит.

Но уже через несколько дней она получила от него письмо. Его желание вновь встретиться обрадовало ее сильнее, чем она ожидала. И, счастливая, тотчас откликнулась на его зов. На этот раз он был совершенно другим — казался веселым, чуть ли не развязным, и ей подумалось, что он только теперь начал интересоваться ее человеческой сущностью и обстоятельствами ее жизни. Ей пришлось много рассказывать о себе, о юности, родителях, о своем соблазнителе и прочих любовниках. Тут она поведала ему и о своем ребенке, о своих обязанностях по отношению к нему и о том, как часто она ими пренебрегала. Он раздраженно пожал плечами. Никаких обязанностей не существует, заявил он, никто никому ничего не должен, ни дети родителям, ни родители детям. Все это бред и обман, все люди — эгоисты, только сами себе в этом не признаются. Кстати, может, ей будет интересно узнать: вчера он выиграл немалую сумму на скачках. Он счел это знамением судьбы и намерен еще не раз попытать счастья. Следующей зимой он собирается в Монте-Карло и уже продумал стратегию игры, чтобы сорвать банк. И вообще, единственная достойная цель в жизни — иметь деньги, чтобы можно было плевать на людей. Ей следовало бы отправиться вместе с ним в Монте-Карло. Там она наверняка пробьется — само собой, не в роли учительницы. Как ни возражала она ему, как ни взывала к здравому смыслу, но именно суждения такого рода имели в ее глазах особое очарование. И в этот вечер она была с ним очень счастлива.

По сравнению с воспоминанием об этом вечере то письмо, что пришло от Альфреда на следующее утро, показалось ей невыразимо скучным и банальным. Она уже раньше сообщила ему о возможной помолвке с профессором, и, хотя Альфред советовал ей тщательно обдумать это дело, из его слов было ясно, что замужество Терезы освободило бы его от заботы о ней и уже поэтому для него отнюдь не было нежелательным. Она ответила ему холодно, ворчливо, почти насмешливо.

Францем она была по-прежнему более или менее довольна. Возвращаясь домой, она чаще всего заставала его сидящим над книгами и тетрадями, от его прежнего своенравия почти ничего не осталось. Если он иногда и говорил с матерью слегка недовольным тоном или позволял себе слишком много грубости в разговоре или поведении, то Терезе обычно достаточно было призвать его к порядку, чтобы он осознал свою неправоту. Поэтому она была крайне неприятно удивлена, когда он в конце семестра принес домой свидетельство с очень плохими оценками, в котором значилось большое количество пропущенных уроков. В школе она, к своему ужасу, узнала, что в последние месяцы он вообще редко присутствовал на занятиях, и классный руководитель предъявил ей оправдательные записки с ее подписью. Тереза побоялась признаться, что записки были поддельные, и утверждала, что мальчик в этом году действительно часто прихварывал, что она сама нагонит с ним пропущенное, нужно только набраться немного терпения. Дома она устроила сыну выволочку, он сперва уперся, потом начал дерзить и, наконец, просто выбежал из комнаты и удрал из дому. Вернулся он лишь вечером и тут же улегся в гостиной на диван, который служил ему кроватью. Мать подсела к нему, стала расспрашивать, где он был, однако Франц не отвечал, отводил глаза, а потом и вовсе повернулся к стене; лишь иногда она ловила на себе его злой взгляд — взгляд, в котором Тереза на этот раз прочла не только упрямство и недостаток понимания и любви, но и ожесточенность, издевку, даже скрытый упрек, высказать который он воздержался — может быть, из-за остатков уважения к матери.

И под этим ускользающим взглядом у нее в памяти всплыла картина — далекая, смутная, от которой она постаралась отмахнуться, но которая упрямо вставала перед ее глазами, все более живая и отчетливая. Впервые за долгие годы она вспомнила ту ночь, когда его родила, — ночь, когда она сперва сочла своего новорожденного ребенка мертвым и пожелала, чтобы он действительно оказался мертв. Пожелала? Только ли пожелала? Сердце ее перестало биться от страха, что мальчик, враждебно отвернувшийся от нее и натянувший одеяло на голову, вновь обернется к ней и посмотрит этим всезнающим, ненавидящим, убийственным взглядом. Тереза поднялась, какое-то время постояла, затаив дыхание и дрожа всем телом, потом на цыпочках ушла в свою комнату. Она поняла, что ее ребенок, этот двенадцатилетний мальчик, жил рядом с ней не только как чужак, а как ее личный враг. И в то же время никогда еще она не чувствовала с такой глубокой душевной болью, как сильно и как безответно, без всякой надежды на взаимность она любит этого ребенка. Она не имеет права махнуть на него рукой. Все свои упущения, все свое легкомыслие, всю свою неправоту и вину, все это она должна загладить, а для этого должна также быть готовой к любой каре, к любым жертвам, в том числе и к более тяжким, чем те, что уже принесла. И коли уж представилась возможность создать для сына условия лучшие, чем те, в которых он до сих пор жил, — возможность дать ему мужскую, отеческую заботу и защиту — она не имеет права колебаться и должна немедленно воспользоваться этой возможностью. Да и была ли эта жертва действительно велика? Разве замужество, в конце концов, не могло означать и спасение ее самой?