Когда в семье Ду заболевала женщина, он ставил ей банки, затем отправлялся в кумирню у северного края деревни и давал Будде какой-нибудь обет.

Если заболевала женщина в семье Тана Загребалы, тот приглашал знахаря и молился хорьку.

Ду задыхался от ожирения, Тан Загребала вздыхал от скорби, которая вечно теснила его тощую грудь, и притворялся обиженным и обездоленным.

Добряк Ду любил поучать бедных:

— Братья! Учитесь справедливостью и кротостью зарабатывать себе блаженство в будущем перевоплощении.

Тан утешал их так:

— Ах! Вы куда счастливее меня! Раз у вас нечего взять, не о чем вам и горевать. Ох! Подумайте же, сколь тяжко тому, у кого есть земля. Ведь налоги и принудительные поборы прямо жить человеку не дают!

Услышав сегодня о приезде бригады, Ду и Тан, не сговариваясь, явились к Хань Лао-лю.

Их приход сразу переполошил весь дом. Прибежали младшая жена Хань Лао-лю, его сынишка, племянник, племянница и Финиковая Косточка.

Полог над дверью, ведущей в соседнюю комнату, колыхнулся, и из-за него вышли две накрашенные молодые женщины. На фоне белого полога их красные губы выделялись особенно ярко.

Одна из них, Хань Ай-чжэн, была дочерью помещика, другая — его невесткой. Во времена Маньчжоу-го обе нередко совершали с начальником японских жандармов Морита Таро увеселительные прогулки в Харбин, обе любили одеваться и заглядывались на мужчин. Только Хань Ай-чжэн держала себя более свободно и независимо, чем невестка, потому что была еще незамужней.

Когда наступил вечер и женщины и дети ушли к себе, Хань Лао-лю наказал Финиковой Косточке передать управляющему Ли Цин-шаню, чтобы тот никому из батраков не разрешал вступать в какие бы то ни было разговоры с членами бригады, и категорически запретил свинопасу У Цзя-фу заходить в школу.

— Если мальчишка ослушается, привязать его в конюшне, — добавил Хань-шестой.

Он зажег висячую лампу, и все трое расположились на кане за красным лакированным столиком. Лампа изливала свет на узорные голубые обои стен, темно-красный шкафчик, позолоченные таблицы предков и на головы дружески беседующих помещиков деревни Юань-маотунь.

Хань Лао-лю то и дело приподнимал занавеску и окидывал тревожным взором двор. Все было тихо под призрачным светом звезд.

Беседа затянулась до глубокой ночи. Когда гости собрались уходить, Хань Лао-лю приказал принести фонарь. Но, пораздумав, они решили не привлекать внимания и погасили его.

Хань Лао-лю провел помещиков по темному двору. Выйдя за черные ворота, гости расстались. Один направился на запад, другой — на восток. На обоих концах деревни залаяли собаки, но вскоре все стихло.

После ухода гостей на большом дворе, возле конюшни, застучали лопаты и кайла. Шум работы не стихал до первых петухов.

А когда начало светать, люди видели, как экипаж, доверху нагруженный мешками и плетеными чемоданами, промчался в сторону западных ворот. Это был тот самый экипаж, который вчера утром, возвращаясь порожняком, окатил грязью старого Суня.

III

Разместившись в деревенской школе и наладив телефонную связь с уездным городом, бригада открыла совещание. Скамеек не было, и люди пристроились как попало: кто на запыленном столе, кто на своих еще не развязанных вещах.

Сяо Ван, сидя боком на подоконнике, смотрел в окно. Поблизости проходило шоссе, вдоль которого тянулась живая изгородь. В густой зелени ивовых кустов прыгали и безумолчно чирикали воробьи. На телефонном проводе прихорашивалась ласточка. По шоссе бегали голые дети, играя в прятки. Завидев в окне человека, они пролезли между кустами изгороди, и один из мальчуганов, прижав лицо к стеклу, отчего нос его сплющился, состроил Сяо Вану гримасу.

Сяо Ван внезапно распахнул окно. Дети отпрянули и разбежались в разные стороны. Самый маленький из них споткнулся о камень, упал и заревел. Сяо Ван выпрыгнул, поднял его и стал заботливо вытирать ему слезы.

Когда Сяо Ван влез обратно в комнату, совещание уже началось. Обсуждался вопрос: созывать ли сразу общее собрание или прежде наладить связи с крестьянами-бедняками.

Лю Шэн настаивал на первом. Сяо Сян возражал:

— Боюсь, ты не много соберешь людей. Нужно сначала познакомиться с положением в деревне, а уж потом думать о собрании.

— А если мы не созовем людей, откуда они узнают о цели нашего приезда и как мы сможем в таком случае выяснить положение? — упорствовал Лю Шэн.

Он снял очки и протер их полою куртки.

Сяо Сян стал доказывать:

— Население понимает, зачем мы приехали. Но если сейчас, еще ничего не зная о действительном положении в деревне, мы созовем людей, получится такая картина: ты будешь рассказывать, а они — слушать. Внесешь предложение, все тебе ответят: «согласны». Но значит ли это, что они действительно будут согласны с тобой? Нет, не значит! Лишь когда они хорошо узнают тебя, ты сможешь рассчитывать на их доверие, и они откровенно расскажут все, что у них на сердце.

Лицо Лю Шэна раскраснелось.

— По-твоему, выходит, если мы созовем собрание и разъясним, что боремся с толстопузыми, что хотим помочь беднякам, они согласятся только на словах, а не сердцем?

Сообразив, что Лю Шэн намеренно искажает его мысль, Сяо Сян вспыхнул:

— Разве я так сказал?..

Он хотел добавить несколько резких слов, но сдержался, вспомнив о своей ответственности за партийное руководство бригадой. Впрочем, в утверждениях Сяо Сяна действительно были туманные места, и он спокойно разъяснил:

— Я высказал такую мысль: крестьяне еще не познакомились с нами близко. Сердцем они, конечно, ненавидят толстопузых. Однако отсюда еще не следует, что, увидев нас, они сразу же раскроют душу. Крестьяне не уверены, что мы в силах расправиться с толстопузыми. Не знают они и собственных своих сил, не верят, что мы продержимся долго. За их спиною непременно найдутся люди, которые станут распускать темные слухи.

Мнения разошлись — одни члены бригады, поддерживавшие Лю Шэна, говорили, что надо сейчас же созвать общее собрание. Другие, соглашаясь с начальником бригады, настаивали на необходимости прежде всего завязать с крестьянами дружбу и ознакомиться с положением в деревне. Когда вопрос поставили на голосование, Лю Шэн получил одним голосом больше. Он очень обрадовался, разыскал старика Суня и велел ему собирать людей.

Возчик, гремя в гонг, обошел всю деревню из конца в конец.

— Идите в школу на собрание! — кричал он. — По одному человеку от каждой семьи!

Едва стемнело, как раз в то самое время, когда трое помещиков вполголоса беседовали, сидя за столиком, крестьяне со всех углов деревни потянулись к школе.

При слабом свете звезд на школьной площадке стали собираться группки по три-пять человек. Это были по преимуществу старики или подростки. Лю Шэн разъяснил им цель собрания и призвал:

— Всем надо подняться и добить толстопузых. Мы, бедняки, должны теперь взяться за винтовки, чтобы завоевать власть. Лишь захватив власть, мы сможем расправиться с нашими врагами.

Он говорил еще долго и в конце концов спросил собрание:

— Согласны ли вы бороться с помещиками?

— Согласны! — ответило около десятка голосов.

— Я больше всех согласен! — закричал белобородый старик. Он повернул голову и подмигнул стоявшему позади него Ли Чжэнь-цзяну.

— А кто в вашей деревне толстопузые? — снова задал вопрос Лю Шэн.

Молчание длилось долго.

— Почему же вы молчите? — удивился он и пристально посмотрел на белобородого старика, который был «больше всех согласен».

— Вот ты и скажи, дедушка!

— Я переехал сюда только после пятнадцатого августа, как ушли японцы, и здешних толстопузых не знаю…

Ли Чжэнь-цзян шепнул ему что-то, и белобородый продолжал:

— … Но от других людей слыхал, что здесь помещиков нет. Да их и действительно нет!

— Зачем же ты сказал, что больше всех согласен бороться?

— Раз в этой деревне нет, пойдем в другие. Там толстопузых много, — предложил белобородый.