Во избежание телефонных «оттяжек» Зельдин подолгу не возвращался с полигонов, однако его присутствие на участках не оказывало никакого заметного влияния на добычу металла.
Июнь — разгар лета на Колыме, земля в цветах, ночи светлые и теплые, вода в реках спала, скоро начнется сенокос. После завтрака я выхожу из дому, беру палку и проверяю уровень воды. Если удастся выявить в реке брод, у нас будет наполовину меньше работы. Машину будут подкатывать прямо к амбару, а позднее, когда трактор наконец раскатает, а бульдозер разровняет дорогу на участки, грузовики смогут сами добираться до места… Тогда, конечно, отпадет надобность держать нас тут. Выходит, не стоит усердствовать в поисках брода, о котором вслух мечтает Зельдин, но для порядка я все же проверяю воду. Вдоль берега на нашей стороне довольно мелко, но на стрежне по-прежнему глубокая борозда. Я раздеваюсь и вторично захожу в реку, чтобы обшарить борозду. Да, пока нельзя, но если и дальше будет сухая погода…
Только я вошел в комнату, глаза еще не привыкли после солнца к полутьме, как снаружи раздался голос:
— Чифир будешь? Тогда тащи воду!
Взяв старый немецкий котелок за ручку, я направился к реке и зачерпнул воды — она была довольно чистой, поэтому другою мы не пользовались, хотя неподалеку бил родник. Глянув случайно в воду, я оторопел. Через секунду, отбросив котелок принялся поспешно перебирать мелкий песок на дне и поймал то, что меня так удивило. Сомнений быть не могло: на моей ладони лежал маленький самородок.
— Ты там скорее! Али чифира не надо? — орал Юра из-за дома, где стояла его печка.
— Подожди ты со своим чифиром, я тут самородок нашел! — крикнул я.
— Ну и артист, самородок нашел под ногами, — послышался голос Исаака.
Он только что вернулся с верхних командировок, и конечно же со своей собакой. Она пулей подлетела к воде, попила и теперь прыгала и крутилась под ногами, отряхиваясь и обдавая нас брызгами.
— Держите ее, а то золото уроню!
— Ты не шутишь? — Одним прыжком Исаак оказался возле меня. — Ну-ка покажи, покажи… О, это настоящий самородок, не меньше семи граммов! Давай Зельдину отнесу. В самом деле здесь нашел? Держи! — Он протянул мне пачку сигарет, которая появилась у него в руке внезапно, как у фокусника, осторожно положил самородок на ладонь и поспешил на «вольную» половину дома.
— «Мокка» — это наши сигареты, — торжественно заявил латыш Роланд, когда очередь угощаться дошла до него.
Мы пили чифир у дома, на свежем воздухе, отдуваясь и всячески подчеркивая удовольствие от горького напитка, заменявшего в лагере спирт. Накануне прибыло три машины, мы всю ночь их разгружали, и утром Зельдин принес нам две пачки чая — в виде премии.
— Нам эти сигареты в пайке давали, — сказал мне Роланд тихо, с опаской озираясь, хотя никто не обращал на него ни малейшего внимания. И добавил по-немецки: — Когда я служил телохранителем обергруппенфюрера…
— А до войны чем занимался?
— Танцевал в Риге, в балете…
Я с интересом посмотрел на высоченного стройного парня с детским лицом.
— И долго пришлось тебе сторожить обергруппенфюрера?
— Полтора года, наверно…
— Трудно было?
— Ничуть, одно удовольствие! Я же не один был, через день дежурили, успевал даже домой съездить, в Даугавпилс. Да на шефа никто не покушался… Чаще в штатском ходили, особенно на вечеринки. Пьешь, танцуешь в смокинге и одним глазом на него. Только раз какой-то шпак, немец, перепил и начал кричать в ресторане. Шеф подал мне знак глазами: выкинь, мол, — и я его почти незаметно, как нас учили, тяпнул ребром ладони за ухом, он, понятно, с ног, ну и выволок без шума.
Когда шеф уехал, нас в ягдкоммандо[6] отправили, вот там мы только и знали, что шарить по лесам. Плохие были дела с русскими, они воевать умели, не считались ни с чем, да и себя не жалели. Раз, помню, залегли они зимой в камышах, на маленьком островке посреди озера. Как подойдешь? Кругом голый лед, а они тебя из пулемета. Попробуй их достань с одним «МГ»[7] да ручными гранатами! Если не ликвидируем до темноты — уйдут! Немало наших тогда полегло, пока добили… Конечно, выдавали самый лучший паек, много пили, гуляли. Два раза пришлось возиться с тифозниками. Делали нам уколы от тифа, и мы эти деревни окружали, все дома жгли, никого живым не выпускали… паршиво… Вот откуда помню эти «Мокка»!..
— Эй, выходи, кто самородок нашел! — крикнул начальник под окном, когда мы уже пошли спать. — Покажи, где лежал!
— Вон там, смотрите, в песке…
Он набрал лоток в указанном мною месте и, присев на корточки в мелководье, начал промывать. Работал быстро и ловко, как настоящий опробщик. Но бесполезно. После пятого лотка он с досадой сказал Исааку, который все это время стоял неподвижно рядом, перебрасывая сигарету из одного угла рта в другой и выпуская густые клубы дыма:
— Ну, ни единого знака! Видно, кто-то затырил металл и на переправе обронил… Слыхал, звонили вчера со Спорного? Говорят, банда тут поблизости ходит, человека три хищников. У них два лотка, это черт с ними, и обрез, вот это хуже… Один будто бы до войны здесь работал, на участке «Нечаянного»… Надо предупредить охрану.
Перед ужином опять сидели возле дома и докуривали мои «Мокка». Вдруг из густых кустов на другом берегу Оротукана выехала машина и остановилась на переправе.
— Комбинированная[8], — заметил Роланд, у которого было очень хорошее зрение.
Мы подошли к реке и убедились, что он прав. «Студебейкер» был нагружен ящиками, возле машины сидело с десяток зеков. Я залез в лодку и переехал реку.
— Вот знакомый мужик, — услышал я чей-то жесткий голос. Я прыгнул на бревно, прижатое большими камнями, — некое подобие причала.
— Сперва перевези это. — Стрелок в выгоревшей гимнастерке показал мне небольшие ящики, покрашенные в зеленый цвет. Он вытер платком лицо, покрытое толстым слоем пыли. Потом поправил на груди автомат, подошел к реке и, будто поняв бессмысленность только что проделанного вытирания, опустился на колени, помыл лицо, прополоскал платок и аккуратно растянул его на бревне. Кивнул в сторону машины:
— Передавайте, ребята!
Двое зеков, сидевших в кузове, протянули мне зеленые ящики с наплечными лямками и двухметровый узкий чехол с каким-то инструментом.
— Достал толкач из Магадана, его Исаак просил. — Стрелок вытер руки о гимнастерку и взял из пачки папиросу. — Смотри осторожно, когда будешь в лодке, там приборы.
— Тогда давайте еще человека для перевоза. Пусть гонит лодку обратно, а я приборы отнесу.
— Бери любого! — Он закурил и влез в кабину.
Я посмотрел на приехавших. Они все были в новых лагерных спецовках, кроме одного: в темном «штатском», довольно хорошо сохранившемся костюме в полосочку и сапогах с отвернутыми голенищами сидел Дубов. Выглядел он неплохо, худое лицо округлилось и посветлело. В зубах держал папиросу, под рукавом пиджака белела повязка. Это он узнал меня в лодке.
— Лечили меня на Левом Берегу кремлёвские профессора, — произнес он тем театральным тоном, который воры считают наиболее подходящим для выступления перед «фраерами». — Одного я крепко поддержал: спас от этапа. Контра, конечно, но я зашел к Вите-нарядчику, знаю его по Тагилу, говорю: «Как-нибудь тормозни, слыхал, хорошо кости правит». Витя его и оставил, да сказал, что оставил по моему слову. Профессор ко мне подошел. «Иван, — говорит, — вы мне оказали колоссальную услугу! Я, как кремлевский хирург, обещаю: ваша сломанная рука будет цела, через год вы не вспомните, какую повредили — правую или левую!» Вылечил! Профессор как-никак, самим наркомам кости чинил!..
Он зажег потухшую папиросу, затянулся несколько раз, отшвырнул окурок и, переходя вдруг с высокопарного тона, которым изображал речь «профессора», на свой обычный жаргон, сказал бесцеремонно: