— Спрячь! Если не вернусь до утра, передай Ивану на тракторе. А здесь никому ни слова!

— Иди к начальнику, Паша, — сказал, вернувшись, Фиксатый. Паша, стараясь казаться невозмутимым, медленно направился к выходу. Когда он поднял полог палатки, я увидел, как несколько зеков начали огораживать лагерь колючей проволокой.

Я взглянул незаметно на Пашин сверток. Мое опасение подтвердилось: это безусловно был украденный табак не менее полукилограмма. Я сунул его к себе под матрац и вышел из палатки обдумывать ситуацию. Из-за этого табака избивают людей, подняли на ноги лагерь. Если начнется повальный обыск и у меня обнаружат украденное, тогда прощай хорошая работа, свобода, обязательно будут бить до полусмерти, ни за что искалечат и — это хуже всего — могут судить за кражу… Да, дело дрянь, надо табак перепрятать в нейтральное место, чтобы не знали, кто положил, если случайно найдут. Но не успел я вернуться к себе, как появился Чумаков, сержант, с румяным лицом и выбивающимся из-под фуражки светлым чубом деревенского сердцееда.

— Сию же минуту на линейку! — заорал он. — Все, кроме ночной смены!

— Слушайте все! — начал Чумаков, когда мы собрались; он старался говорить как можно громче. — У нас стащили табак и наган…

Мы переглянулись, на лицах вспыхнул испуг. Наган — это не табак, за который дают по морде, сажают в изолятор, в крайнем случае прибавят год-другой. Наган пахнет десятью годами, статьей 182 или 59-3![14]

— Эти урки, — продолжал Чумаков, — чтоб у них лопнули расписные животы, насчет табака признаются, но не говорят, куда девали. Дубов велел им не отрицать, когда про наган услыхал. Божится, что нагана не видел. Вот что: кто знает, где табак или револьвер, выкладывайте по-хорошему, а то пустим собак — поздно будет…

— Дураков ловит, — шепнул кто-то рядом со мной — собака, она табака боится, он ей нос портит, иначе давно бы пустили, да не одну…

— Что бывает за наган, не мне вам объяснять. Но кто найдет или скажет, где он, тому начальник сделает год зачетов и откомандирует, куда попросится, в любой лагпункт…

«Ага, чтоб его здесь не зарубили! Врешь, найдут все равно, куда денется!..»

Я никак не мог дождаться конца этой церемонии. Другие остались обсуждать событие, я же стремглав влетел в палатку. Убедившись, что в ней никого нет, подбежал к своему месту и сунул руку под матрац. Табака там не было!

Я перевернул свою постель, вытряхнул наволочку, ощупал матрац, пошарил под нарами, в рукаве ватника — безрезультатно. Я сильно разволновался: табак, который мне оставили на хранение, был еще ценнее тем, что из-за него пострадали люди. С ворами шутки были плохи.

Возле ворот, сооруженных на скорую руку, толпилось несколько придурков. Они оживленно переговаривались, вероятно что-то поджидая. Мне уже нечего было искать, ясно, вор у вора дубинку украл, но как это объяснить Паше, я еще не знал. Подойдя к настежь открытым воротам, понял причину сборища: из палатки охраны вывели Дубова и его команду.

Их было пятеро, Дубов шел впереди. Ему обрили голову — неслыханное оскорбление для вора! — полосатый костюм был сильно помят, лацкан пиджака оторван. Он хромал, одна рука его была за спиной прикручена проволокой к поясу, другая висела. Остальные шли в наручниках, с разбитыми носами, синяками на лице. Следом за ними из палатки вышел Чумаков в брезентовой куртке, держа в руке автомат со сложенной скобкой-прикладом. Он многозначительно передернул затвор, повесил автомат на шею и скомандовал:

— Пошевеливайтесь!

К моему удивлению, их повели не в Спорный, а вверх по речке, на второй участок.

Время летело быстро. Когда я подсчитывал тачки в ночную смену, небо уже не светилось багровыми отблесками, солнце все дальше уходило за горизонт и появлялось все позже и ближе к югу. Очень худые и бледные люди, в грязных, сильно выгоревших куртках и узких латаных брюках как призраки возникали у прибора и исчезали в неверном синеватом свете. Иногда в ночной тишине, нарушаемой лязганьем кайл и лопат, скрипом колес тачек и туканьем насоса, слышались тихие разговоры, окрики, ругань. Кое-где вырисовывались нечеткие силуэты курящих, эти уже выполнили норму или были близки к тому, их никто не трогал. Но как только усаживался несчастный, полумертвый от усталости дистрофик, его тут же поднимали пинками или, если заметил звеньевой, палкой.

— Давай, давай, фитиль проклятый!

Их все ненавидели, на них срывали злость, но я заметил, что изо дня в день число этих полуинвалидов росло и все меньше тачек доходило под утро до заветной цифры сто. Стали появляться саморубы-членовредители.

Однажды вечером приехал Зельдин, который теперь жил на втором участке, и часа два просидел возле меня, молча наблюдая за работой. Взяв из моих рук блокнот с карандашом, он сказал:

— Бакулин сидит у нормировщика с нарядами, а здесь портачит этот идиот Хаджи, ненавижу его еще со стеклозавода. Иди зови рыжего, пусть бежит, да поскорее!..

Минут десять спустя явился Бакулин.

— Тебе осталось год с чем-то, — произнес Зельдин своим обычным бесстрастным голосом, — но смотри: мы все больше отстаем от плана… Вчера Исаак вернулся с Голубого Тарына — пустой номер. А если уж Исаак ничего не найдет, никто не найдет. Без плана Иван Федорович загонит нас в такой угол, где ни одна экспедиция не отыщет. Я-то встану на ноги: был уже раз в немилости, слесарил и шоферил. Но вам, бригадирам, он как пить дать снимет зачеты, понял? Гляди, как Лебедев жмет на своих. Лупит, понятно, но хрен с ним, зато они по триста граммов дают! У тебя же полигон лучше, а вчера полтораста намыл — позор! Гони их в русло, как Лебедев. Он там стережет на берегу, чтобы никто из воды не вылезал, пусть и твои ноги помочат, не курорт! Завтра дневная смена на два часа раньше выйдет, место подготовит, речку отведет. Будете в русле набирать грунт, и чтоб четыреста граммов без никаких! Давай сюда блокнот: на черта он пишет тачки, если лодырей не наказываешь? Кто хуже всех? Белов, Нечипоренко, Апс… По двадцать три тачки на пару этот Апс — куда смотришь? А твой звеньевой с тростиком гуляет, как по Невскому! Охрип, что ли, не слыхать его? Что он, пацифист? Заменить Хаджи, на стеклозаводе еще мне глаза намозолил, ребенка вольной нормировщице сделал… Судить надо было…

— Эй ты, Хаджи! — разъяренно заорал он вдруг на высокого смуглого красавца восточного типа. — Ты что, японский городовой, курорт развел? Марш в забой, мать твою за ногу! Не умеешь подгонять, гоняй сам! Для начала пятьдесят тачек — до утра еще далеко, Нечипоренко с Апсом пускай тебе наваливают! Прочь!.. А ты мне утром принеси блокнот, и чтобы без выкрутас, не то тоже загремишь! У какой пары меньше сотни — остается в дневную, потом ко мне! Будем действовать, и ты, бригадир, смотри, чтобы режим был как на втором участке! Не наведешь порядок, переведу к Лебедеву на тачку. Понял?!

— Ничего не попишешь, придется лупить, — сказал Бакунин с досадой после ухода Зельдина. — Снимет меня — с другим бригадиром ребятам будет еще хуже. Апс скрипач, каково ему кайлом ковырять? Ладно, пойду поговорю с ними, звеньевого назначу.

Через день позвонил Леша: он заболел и поехал в Спорный, но застрял на перевалке, откуда на днях протянули линию телефона. Я подозревал, что Леша проигрался Ивану Рождественскому, который ожидал там запчастей для трактора. Слышимость была отвратительная.

— Иди на второй участок, — кричал мне Леша хриплым голосом, — возьми в столе у Хабитова… план речного полигона… Иван говорит, они врезались в левый борт… а там пусто, металла нет ни грамма… Проверь, коли так, растолкуй Лебедеву, слышишь?.. Если он опять пьян, тогда Максиму, звеньевому… Только быстрее… а то когда станут актировать полигон, мне по шее… — В трубке что-то пронзительно запищало, и связь оборвалась.

Зельдин еще не уехал. Я получил у него разрешение остановить, если понадобится, работу у Лебедева, пообедал, забрал у нарядчика несколько пачек махорки и двинулся в путь.