Фильм «Крысы» был поставлен по одноименной пьесе Герхардта Гауптмана, и самое беглое сравнение его с этим литературным первоисточником сразу же раскрывает всю «механику» авторского замысла.

Лучшие произведения Гауптмана, как известно, согреты светлой любовью к человеку, пронизаны пафосом гуманизма и социального обличения, оплодотворены большими и глубокими проблемами. В драме «Крысы» (1910) проявилась вся ненависть писателя к ограниченному и жестокому буржуазному мещанству, губящему простых людей. Он не случайно назвал свое произведение трагикомедией: то, что происходило в те годы в верхах Германии, с треском и шумом готовившихся к войне, казалось ему жалкой и отвратительной комедией, а то, что переживал германский народ, представлялось подлинной трагедией. Драматурга глубоко волновали судьбы своего поколения; он не мог предугадать пути развития современного ему. общества, но отчетливо видел грозившую ему смертельную опасность. И в его пьесе крысы неустанно грызут прогнившие стены и пол бывшей кавалерийской казармы, в которой развертывается действие и которая недвусмысленно олицетворяет собой кайзеровскую империю.

Автор экранизации «Крыс» Иохен Хут и режиссер Роберт Сьодмак перевернули и перетрясли все до неузнаваемости. Еще бы: драма Гауптмана в неизмененном виде могла бы кого угодно натолкнуть на отнюдь нежелательные исторические аналогии и параллели! А Хут и Сьодмак ставили перед собой (или кто-то поставил перед ними) совсем другие цели. Для достижения их они перенесли действие в наше время и превратили гауптмановскую трагикомедию о вильгельмовской Германии в мрачную драму... о всем современном роде человеческом!

Вспомним главных героев, второстепенных действующих лиц и эпизодических персонажей кинокартины. Вот молодая женщина Паулина Корка; чтобы разыскать своего возлюбленного, ей необходимы деньги и документы, и она соглашается продать ожидаемого ею ребенка другой женщине. Вот эта другая женщина, хозяйка прачечной Анна Йон; она не может иметь детей и боится, что потеряет мужа; только этот страх, а не любовь к детям, заставляет ее желать во что бы то ни стало ребенка; воспользовавшись длительным отъездом мужа, она выдает чужого младенца за своего. Вот брат Анны, бездельник и циник Бруно, способный на убийство. Вот старый артист Хассенройтер, считающий, что сцена - единственное место на этой гнусной земле, где еще живут возвышенные чувства. Вот истасканная, внушающая отвращение проститутка Кноббе. Вот ее двенадцатилетняя дочь, уже пытающаяся соблазнить взрослого мужчину; вот участники новогодней вечеринки в ресторане - все омерзительные, похожие скорее на обезьян, чем на людей...

Ни одного светлого пятна нет в фильме. И когда ребенок Паулины вступает в жизнь на чердаке, среди развешенных старых и пыльных театральных костюмов Хассенройтера, то зритель невольно задается вопросом: что может ждать его в этом холодном, бутафорском мире? А что ждет в будущем всех героев фильма? Зрители узнают об этом: ложь, обман, шантаж, противоестественны» сделки с совестью, борьба инстинктов с разумом и победа первых, преступления, убийство, жалкая смерть...

Кто же виноват во всех несчастьях, происходящих в жизни героев кинокартины? Может быть, первопричина всех бед - возлюбленный Паулины? Но зрители не знают о нем абсолютно ничего, не знают даже, почему он ее бросил, не зная же, не могут и судить его. Может быть, виновата сама Паулина, согласившаяся продать ребенка, а потом пожелавшая даже силой вернуть его? Но авторы показывают вынужденность ее первого поступка и естественность второго; убийство же ею Бруно было совершено при самозащите. Может быть, виновата Анна Йон? Но она хотела только удержать около себя мужа. А ее брат Бруно, собиравшийся убить Паулину, но поплатившийся сам жизнью? Нет, он только боялся разоблачения своей сестры.

Никто конкретно не виновен в фильме и вместе с тем виновны все. «Трудно решать, кто здесь виноват, — говорит в заключительных кадрах муж Анны Карл Йон. — Одно только дитя Паулины не знает ничего и ни в чем не виновато. И за него отвечаем мы все. Куда мы его приведем, фрейлин Паулина? К чему - к добру или злу? Теперь это от нас зависит». Сентенция Йона, выступающего в картине как бы сторонним наблюдателем, снова подчеркивает ответственность исключительно самих этих людей за все с ними происходящее. Человек порочен по своей натуре; люди, как крысы, грызут и грызут здание своей судьбы, своего благополучия и счастья. И если это здание еще не рухнуло окончательно, то благодаря таким мощным подпоркам, как существующие государственные институты. Для этого в конце фильма сделан ясный намек на благополучную развязку: «гуманная» полиция и «справедливый» суд сумеют во всем разобраться. Уверен и спокоен в полицейском участке Карл Йон: дело попало в надежные руки. Kaк подтверждение этому звучит данное полицейским комиссаром разрешение Паулине уйти из участка, чтобы наконец-то прижать к исстрадавшемуся сердцу чуть не потерянного навсегда ребенка.

В пьесе Гауптмана все обстоит как раз наоборот. В страданиях и трагедиях простых людей - таких, как рабочий Пауль Йон, его жена Анна Йон, кончающая жизнь самоубийством, или пылкий студент Шпитта (его образ вообще отсутствует в фильме), мечтающий о прекрасном мире братства людей, — повинны социальные условия, существующий строй. Зритель знает, кого любить и кому сочувствовать, а кого надо ненавидеть и против кого бороться. Простой человек здесь не унижен, не превращен в крысу, — он возвышен, обладает «золотым сердцем», хотя оно и не приносит ему счастья. Зато процветает директор придворного театра Хассенройтер, восклицающий над колыбелью новорожденного: «Кайзеру нужны солдаты!.. Ха-ха! Чудесный продукт! Восемь фунтов десять граммов свежего национально-германского мяса!»

Вряд ли есть необходимость проводить еще какие-либо параллели между пьесой и фильмом - замысел авторов последнего совершенно ясен. И этот замысел полностью удался бы, если бы сценариста и режиссера не «подвела» исполнительница главной роли артистка Мария Шелл. Ее реалистический талант почти незаметно сместил акценты в образе Паулины, хотя ни сюжетные перипетии, ни вложенные в уста героини реплики не давали к тому никаких оснований. В полном соответствии с драматургическим материалом актриса играет роль придавленной жизнью, мечущейся в порочном круге безысходного страха и отупения молодой женщины. Она ничтожна и безвольна; ее согбенная фигура, ее неподвижное лицо и пустые глаза говорят, что душа у нее мертва, что она ходит, ест, пьет, тоскует по отданному ребенку и в слепом отчаянии борется за него, повинуясь лишь природным инстинктам. Ни любви, ни симпатии такой человек не может вызывать у зрителей. Но вот, всего только два-три раза на протяжении фильма, ее губы и глаза трогает улыбка - удивительно светлая, чистая, чудодейственно преобразующая застывшую маску лица. И живой труп сразу становится живым человеком. Мы понимаем, что совсем еще недавно Паулина была сердечной, очаровательной и, может быть, даже веселой девушкой, что она чужая среди всех этих человекоподобных крыс, что она всего-навсего жертва. Так возникают подлинный драматизм и трагичность образа - образа сложного, полного глубокой внутренней борьбы. Человечностью своих чувств и перенесенных страданий героиня невольно развенчивает миф о порочной сущности человеческой природы, и ее образ придает несколько более светлую окраску всему фильму. Но это, конечно, не снимает общей тенденциозности экранизации пьесы Гауптмана.

Именно эта тенденциозность подтверждает глубокую правду слов Уильяма 3. Фостера, сказанных им в книге «Сумерки мирового капитализма», о том, что почти все фильмы, которые обрекают людей на гибель или убийство, на чувство собственной беспомощности, обреченности и безысходного пессимизма, — все это призвано ввергать зрителя в состояние духовного паралича, невосприимчивости к окружающему миру, безропотного подчинения ему.

Такого рода насилие над человеческой психикой, как бы ни были благоприятны для этого общественно-политические условия, не может культивировать долго даже самое изощренное искусство. Духовный яд подобного искусства стал претить не только широким массам зрителей, но даже тому «разбитому поколению» молодых людей, которые впитали его чуть ли не с молоком матери и представители которого не раз выводились в качестве героев «черного» фильма. Один из признанных лидеров американских «битников[2]» писатель Джек Керуак с гневом воскликнул однажды: