То же самое относится и к литературным памятникам. Древние писатели использовали особые художественные формы. Те, кто жил в этой литературной традиции, не могли ошибаться относительно их значения, но мы, за тысячелетия совершенно от нее отошедшие, очень можем в этом ошибиться. Поэтому мы не можем претендовать на точное понимание древних памятников, если не постараемся проникнуть в этот исчезнувший мир и всеми возможными средствами возродить миросозерцание их авторов.
В этом нет ничего невозможного. На Древнем Востоке, больше, чем в современном нам западном мире, автор, как можно заметить по тому же изобразительному искусству, должен был придерживаться определенных норм, освященных многовековой традицией.
Непрекращающиеся археологические раскопки на Ближнем Востоке уже вернули миру огромный документальный материал, обеспечив обширную основу для сопоставления с библейскими текстами. Таким образом они, так сказать, заново составляются в той же атмосфере, которая сопутствовала их появлению на свет и от которой они столь долго были полностью оторваны, до тех пор, пока кирка археолога не возвратила человечеству погребенные цивилизации. С каждым новым открытием Библия оказывается все глубже укорененной в древневосточном мире, у которого она (за исключением религиозного наследия) целиком заимствовала умственный склад и в особенности формы мышления, речи и письменные формы[9].
2. Эти формы мышления, самовыражения и соответственно, письменные формы, подчиняющиеся особым правилам, несущие отпечаток различных времен и обстоятельств, обозначаются специальным термином — литературный жанр.
Что же мы понимаем в этом случае под письменной формой?
Любой письменный текст, будь то литературный шедевр или непритязательная научная работа, безусловно, представляет собой нечто большее, чем простую сумму взаимосвязанных слов, поскольку этот текст соблюдает законы грамматики и синтаксиса. Каждое предложение входит в состав более обширной структуры, состоящей из определенных элементов, а точнее из отличительных черт, например, лирики, эпоса, драмы, беллетристики, хроники и т. д., то есть различных литературных родов (жанров), встречающихся в классической и современной литературе.
Сразу же заметим, однако, что попытки обнаружить в библейских книгах эти категории, характерные для классиков, не всегда могут помочь в толковании Ветхого Завета. Это связано с тем, что классические литературные жанры не полностью соответствуют древневосточным, а также с тем, что эстетический критерий, который кладется в основу приведенной выше классификации, в целом, не является наиболее существенным для библеиста.
В самом деле, в энциклике «Divino afflante Spiritu» и затем в энциклике «Dei Verbum», ст. 12, говорится: «высшая норма экзегезы — выявить и установить, что намеревается сказать писатель».
Действительно, с чисто эстетической точки зрения отношение между произведением искусства и действительностью не имеет большого значения; внимание привлекает прежде всего форма. Но если мы хотим узнать, какой урок хотел преподать нам автор, каковы его истинные мысли о затрагиваемых в тексте проблемах, то на первый план выступает рассмотрение литературных жанров с точки зрения их содержания. Иными словами, для экзегета литературный жанр представляет интерес только как средство передачи мысли агиографа, т. е. той истины, которую Бог-вдохновитель пожелал вложить в священную книгу.
С этой точки зрения, отвлекаясь от других соображений, мы можем определить литературный жанр следующим образом: отношение между формой высказывания или выразительным средством и изображаемой действительностью[10].
Поясним нашу мысль. Существует объективная реальность (мир, люди, Бог, человеческие поступки, законы природы…), которая в целом предстает, как нечто весьма сложное. Автор духовно усваивает эту реальность в процессе ее познания. Когда он хочет приобщить к ней других, он упрощает ее, выбирает из нее только те аспекты, которые их касаются, руководствуясь известными критериями, известными точками зрения, на основании которых, по его мнению, другие должны познавать реальность. Так получается изображаемая действительность.
Затем, подобно тому, как картограф кладет штриховку для обозначения гор и оставляет белые пятна для обозначения равнин, автор создает внешнюю форму, цель которой состоит в том, чтобы привлечь внимание читателя или слушателя к тому, что он хочет сказать, и вызвать в его сознании тот же образ реальности, который существует в сознании автора. Итак, между внешней формой и изображаемой действительностью существует связь, зависящая от намерения автора выделить определенный аспект реальности.
Эту связь, это отношение мы и называем литературным жанром[11].
Нужно, однако, отметить, что это соотношение зависит также от того предела, который сама внешняя форма или психологически обусловленная необходимость применения определенной формы в определенной обстановке ставят изобразительным возможностям самого автора[12].
Проиллюстрируем теперь эти теоретические построения, проливающие свет на понятие литературного жанра, каким-нибудь из наиболее известных его проявлений, например, притчей. В сущности, не представляет ли этот жанр совокупность соотношений между изображаемой действительностью (например, божественное милосердие и скаредность фарисеев) и избранным способом ее изображения (например, рассказ о невзгодах блудного сына)? Автор (в данном случае божественный Учитель) создал внешнюю форму, иносказание, с целью передать доходчиво понятие о божественном милосердии, устанавливая таким образом определенное соотношение между формой повествования и изображаемой действительностью. Очевидно, только осознав это точное соотношение между рассказом и замыслом, можно проникнуть в мысль Господа и понять, что дело идет о дидактической разновидности вымышленного рассказа и, таким образом, установить подлинный смысл притчи.
Но как можно узнать соотношение, которое автор устанавливает между реальностью и тем способом ее изображения, который он избирает? Мы ответим, что это соотношение не устанавливается автором произвольно, потому что в таком случае мы оказались бы перед невозможностью с точностью установить, какую же реальность подразумевает автор. В этом состоит главный недостаток герметизма. Когда же автор живет в уже сложиашейся литературной среде, он примыкает к традиции, по которой известные формы повествования предназначены для обозначения определенного соотношения с действительностью. Известные признаки обнаруживают истинное намерение автора, так что только рассеянные или неопытные читатели могут быть введены в заблуждение. Так, толкование Откровения св. Иоанна облегчено тем, что мы располагаем, хотя бы отчасти, ключом традиционного апокалипсического языка, известного по другим произведениям этого рода, каковы апокалипсические места Ветхого и Нового Завета и апокрифические Апокалипсисы двух веков до и после пришествия Христа.
Другой очевидный и актуальный пример: никто из читателей бесконечных романов, которые в наши дни так и скачут всем в руки, не принимает их за исторические повествования, хотя они содержат самые подробные описания людей, времени и места.
Благодаря этой общности литературной традиции, умственного склада и восприимчивости, существующей между нами и писателями, мы в состоянии уловить их мысль и установить точное значение избираемой ими литературной формы, в которой мы ясно различаем то, что составляет утверждение, истинное или ложное, и просто выразительное средство.
9
Как отмечает о. Грело, было бы ошибкой полностью отделять устные формы от письменных: вторые рождаются из первых в неощутимом превращении и, в конечном счете, «совершенно стереотипный рассказ в устной традиции ничем не отличается по форме от письменного документа» (J. Lindblom) in: A. Robert et A. Feullet, Introduction a la Bible I, Tournai 1957, p. 132.
10
Понятие «истинности» только отчасти входит в классификацию, принятую в нашей литературе; мы были бы в большом затруднении, если бы были должны к каждому жанру приклеивать ярлычок, определяющий его содержание как «истинное» или «неистинное»; «объективное, реальное» или «субъективное, идеальное». «Пятое мая Мандзони» является, конечно, лирическим произведением; оно абсолютно непохоже на хронику деяний Наполеона; однако, содержание лирического произведения не перестает быть историческим, хотя это произведение и не относится к историческому жанру. Значит, не историческое содержание отличает один литературный жанр от другого, а точка зрения, субъективная и эмоциональная, с которой само содержание рассматривается. История и лирика не противопоставляются, как объективность и субъективность, правда и вымысел, но в отдельных случаях встречаются лирические произведения, оторванные от каких бы то ни было исторических обстоятельств. Еще более поучителен пример классической басни (Эзоп, Федр). К такому произведению, как «Волк и ягненок» хочется сразу же приклеить ярлык: «не истинно». Но это было бы неправильно по отношению к психологической и нравственной правде, выраженной так ясно этой басней. Воображаемое происшествие с участием двух животных не является ни истинным, ни ложным, оно — только средство для выражения истины. Истинность или ложность присутствует в мысли (adaccquatio intellectus ad rem), и ее нельзя приписывать способу выражения мысли. Этот способ или средство лишь более или менее подходит для выражения мысли, а само по себе средство не может быть ни истинным, ни ложным.
11
Заметим, что в этом процессе (когда вопрос касается конкретной действительности) всегда присутствует часть объективной реальности, ускользающая от автора или оставляемая им без внимания. Истинность следует искать в соответствии между тем, что автор фактически изобразил (изображенная действительность) и той частью объективной реальности, которую он был намерен изобразить. Естественно, поскольку, повторим, дело касается конкретной и сложной реальности, исторических фактов, описаний эпох или местностей, изображенная действительность не охватывает всей изображаемой действительности, но является только приближением к ней. Внешняя форма сама по себе (не принимая во внимание отношение, связывающее ее с изображаемой действительностью) не может дать никакого представления о самой действительности, или даст о ней ложное представление, ибо сама по себе не является ни истинной, ни ложной, а предстает исключительно выразительным средством. Лучше понять это нам поможет аналогия с техникой картографии. Невозможно точно воспроизвести на плане поверхность земного шара; необходимо упрощение, пренебрегающее бесчисленными деталями, и проекция. Проекция может осуществляться разными способами, каждый из них позволяет выделить нечто такое, что другие вынуждены пропустить. Так, например, существует цилиндрическая проекция Меркатора, придающая поверхности земного шара форму прямоугольника. Она полезна для мореплавателей, так как в точности воспроизводит форму береговой линии, но относительные размеры континентов оказываются в ней очень искаженными, так что Аляска и Гренландия приобретают громадные размеры по сравнению с Африкой и Южной Америкой. Но имеется отношение между проекцией и действительностью, которую географ хотел описать, и тот, кто знает, каково это отношение, понимает то, что географ сообщает ему этим изображением. Истинность заключена в том, насколько соответствует сообщение географа объективной реальности, не всей (не видно ни засеянных полей, ни тропических деревьев, ни великого множества других вещей), но той ее части, которую географ хотел изобразить. Имея перед собой изображение, тот, кто не знает, каково это соотношение, будет склонен упрекнуть изображение в лживости или решит, что Гренландия больше Африки, и что все возвышенности коричневого цвета… Естественно, в этом случае точное соотношение можно найти с помощью математики, а когда мы имеем дело с литературной формой, ее соотношение с выражаемой действительностью основывается на психологических, этнографических, стилистических критериях, адекватная оценка которых требует специальной подготовки.
12
Ср. A. Moretti, De Scripturarum inerrantia et de hagiographis opinantibus, «Divus Thomas Plac». 62 (1959), 34–68.