Александра взяла в руки священную реликвию и невольно залюбовалась тонкостью чеканки и блеском камней. Потом она протянула чашу Афанасию:

- Ты отвезешь ее в Новгород.

Афанасий перекрестился, прежде чем осмелился дотронуться до этого творения рук человеческих, от которого не мог отвести глаз.

- Спрячь ее, - начала Александра, но не договорила, увидев Евлампия, который спустился наконец с дерева и шел к ним, неся на руках тело Прохора.

- Его убили, когда в колчане у него не осталось уже ни одной стрелы, - проговорил Евлампий и положил охотника на снег, потом скрестил ему на груди руки.

- Надо бы похоронить его как богатыря, - сказала боярышня и добавила, помолчав: - Но время не терпит. - Она обернулась к Евлампию: - Дядя Иоганн тяжело ранен. Его надо немедля везти в Игнатовку к Дарье. Только она может спасти его! Иди к Трефилычу и запрягай сани. Афанасий поедет с тобой.

Инок хотел было возразить, но, взглянув на чашу, которую все еще держал в руках, опустил голову.

- А как же ты, боярышня? - спросил он.

- Мы дождемся Бирюка с Мишей и Силантием и последуем за вами. Митрофан и Кузьма останутся со мной. Мы сделали все, что могли! - Она сжала в тоске руки. - Велите Трефилычу седлать и наших коней. Мы постараемся направить пленных и спасшихся новоторжцев по тайному безопасному пути, иначе поганые посекут их, как траву. Но разве всех убережешь? Они думают, что по главной дороге они быстрее доберутся к Новгороду. А некоторые хотят вернуться к себе домой, не ведая, что их там ждет…

Здыла услышал ее слова.

- А я дружину решил сколотить из них. Отчаянные среди них есть! Остальные и правда разбежались кто куда, - сказал он, обматывая ступни каким-то тряпьем, взял лыжи одного из убитых охотников и был таков.

Афанасий и Евлампий соорудили из веток носилки, положили на них Штауфенберга, который так и не приходил в сознание, его доспехи и оружие и понесли туда, где стерег коней Трефилыч и стояли сани.

С Александрой остались только Митрофан, Кузьма и еще один уцелевший охотник. Вместе с Кузьмой и Митрофаном они стали рыть общую могилу. Лопат не было, и пришлось ковырять промерзшую землю мечами.

Лицо Прохора было спокойно. Смерть наступила мгновенно. Стрела вонзилась прямо в сердце: для того чтобы удобнее было лезть на дерево, он снял тяжелую кольчугу. На двух других погибших охотников лучше было не смотреть, так изуродовали их сабли поганых. Александра отвернулась. Она вдруг ясно ощутила, что ее может постичь такая же участь…

Клин златотканых был направлен на шатер Субэдэя; хоть клин и сильно уменьшился в размерах за счет павших, но, не меняя вида, продолжал продвигаться с боями вперед, отбивая все более яростные атаки чэригов.

Завид шагал в центре среди лучников, время от времени отыскивая глазами брата, который на самом острие клина, вместе с другими копейщиками, мечом прокладывал дорогу, принимая первый удар. Каждый раз Завид с облегчением вздыхал - жив еще! - видя, как тяжело и равномерно взмахивает рука и движутся под белой рубахой лопатки Романа, словно во время косьбы. У самого Завида в колчане почти не осталось стрел, неотвратимо приближалась минута, когда и ему придется выхватить меч. За время осады Торжка, пока отец не пускал их в дело, он, как и все златотканые пояса, успел пережить отчаяние и надежду, ярость и смертную тоску; теперь, наконец, в бою он чувствовал какую-то беззаботную легкость. Он думал об одном: вперед, только вперед, чтобы пробиться быстрее к шатру Субэдэя и подрубить его, чтобы внести смятение в ряды поганых! Ему верилось, что это может спасти все, что он любил, что осталось сзади, в пылающем городе! Вот только узкоглазые всадники мешают, встают на пути машут саблями. Ну да ничего, Бог даст, дойдем! Выпуская стрелу за стрелой, Завид, улучив момент, снова взглянул на брата, но не увидел его: ряды сомкнулись и уже кто-то другой бился на его месте. Отчаяние и страх охватили Завида, сжали сердце, и душа его, тоскующая, жестоко израненная, очутилась как будто снова там, среди развалин родного города, где неотвратимая гибель ждала его отца, жену и детей, сестру, братьев, мачеху - всех. И тут, заглушая шум битвы, зазвучали в душе Завида удары вечевого колокола. Может быть, это были удары его сердца, но он отчетливо слышал колокольный звон вечевого колокола на Преображенской площади, и звук этот все усиливался, хотя он сам видел колокол упавшим с обгорелой звонницы и расколотым, и вернулась к Завиду эта смертная и страшная для врага легкость.

Вечевой колокол звучал и в душе Михаила Моисеевича, когда поскакал он на своем гнедом в узкую щель оврага, чтобы подобраться незамеченным к шатру Субэдэя с тыла, и у шедших в пешем строю его златотканых, неотвратимо следовавших за своим воеводой, отвлекая на себя все внимание чэригов и нукеров. На какое-то мгновение Субэдэй остался без охраны, возвышаясь на крупном и широкогрудом караковом жеребце Рязанского князя Юрия. И тут Субэдэй увидел уруса… Единственный глаз сверкнул яростью, а шрам, пересекающий лицо, побагровел. Он выхватил саблю. И вот сошлись в смертной схватке прославленный баатур и молодой и отчаянный новоторжский гость. Меч и сабля зазвенели, ударяясь друг о друга, скользя лезвиями и сойдясь у самых рукоятей. Они застыли так на короткое время, не в силах превозмочь друг друга. Их глаза встретились. Михаил Моисеевич поднял на дыбы своего жеребца, и Субэдэй увидел над собой оскаленную морду коня, почувствовал брызги пены, слетавшей с его губ. Он с трудом успел податься назад, чтобы не получить удара копытами. Во взгляде уруса прочел он безоглядную удаль, какую-то странную беззаботность, даже веселье и, холодея душой, не заметил ни тени страха. Как завороженный смотрел он на врага, который занес было меч над его головой, но тут урусский воевода захрипел и стал заваливаться на бок - это тумен-у-ноян Бодончар и несколько его «бешеных» пустили стрелы в спину новоторжского гостя. Так пал удалой Михаил Моисеевич. Услышав зов Бодончара, десятки чэригов и нукеров из его тумена, окруживших было плотным кольцом златотканых, бросились на выручку своего баатура. Боясь окружения, они поскакали прочь от шатра, увлекая Субэдэя за собой.

Так настала долгожданная минута - несколько еще оставшихся в живых златотканых, в том числе и Завид, прорвались к шатру и подрубили его опору. Выбраться из-под рухнувшей на них ткани им уже не удалось - их кололи пиками, топтали копытами, рубили наугад саблями, но дело было сделано: падение шатра заметили не только новоторжцы, засевшие в детинце во главе с посадником, это увидели и тысячи вражеских воинов, растерянно опускавших свое боевое оружие - сабли и луки, пики и копья.

Но радость новоторжцев была недолгой - из-за холма, чернее грозовой тучи, появилась несметная конница Батыя, послышался многотысячный боевой клич: «Хурай!» Орда шла под черным знаменем войны «Гара сульде», что значит «Черная душа».

Торжок догорал в кольце осады, как лучина в железном светце. Догорал, но еще не догорел. И с прежней силой продолжал звучать вечевой колокол в душе каждого уцелевшего его защитника, в душе старого посадника Ивана Дмитриевича. И последнее, что слышал русский ратник, погибая, был звон этого колокола.

Когда рухнули наконец под ударами нового порока кованые ворота и таурмены ворвались в пылающий окольный город, на вечевой площади, перед громадой бревенчатого Преображенского собора, их встретил отряд во главе с грозным Якимом Влунковичем. Сразу же все забурлило, засвистело, загремело от яростной сечи. Как зерна в кипящем котле, сталкивались и разлетались вои. Кони врага не шли на выставленные вперед пики урусов. Всадникам пришлось спешиться, а уж что-что, но биться в пешем строю русские умели! Ремесленники и крестьяне, бояре и гости и иной всякого звания городской новоторжский люд хорошо знали цену жизни и свободе и умели за них постоять: каждый из защитников окольного города сражался так, будто он и есть главный воевода, будто только от него зависит спасение.