На восточном берегу виднелась густая заросль сухого, пожелтевшего прошлогоднего камыша; между старыми стеблями пробивались и зеленые молоденькие отпрыски. За камышовой опушкой грозно вставал темный лес; серп месяца точно повис, зацепившись за верхушку тополя. Я сидел около самой лужи, блестящая зеркальная поверхность которой казалась совсем черной от тени, наводимой на нее темным лесом.

Вдруг в камышовой заросли послышался шорох и шуршанье. Это мог быть тигр, но меня теперь и страх не брал — недаром же мне была вторично дарована жизнь! Я даже рад был бы увидеть высунувшуюся из чащи голову тигра с горящими глазами. Я бы посмотрел ему прямо в эти глаза и спросил: посмеет ли он взять мою такой дорогой ценой купленную жизнь! Шорох и хруст сухих стеблей камыша, однако, прекратились. Тигр или какое другое животное, пробиравшееся к луже напиться, по-видимому, сочло за лучшее держаться в почтительном расстоянии, пока место было занято человеком.

Тут я вспомнил об умиравшем в лесу Касиме; он не в силах был двинуться с места, не то что идти целых три часа до воды. Ему нужна была скорая помощь. Но жестянка была слишком мала; принесенной в ней воды хватило бы ему только помочить губы. Как же быть? В чем снести ему воды?

Сапоги! Разумеется, в моих высоких, непромокаемых шведских сапогах! Какой сосуд еще лучше, практичнее? С бульканьем погрузились сапоги в воду, затем я продел в ушки ручку заступа, перекинул последнюю через плечо, как коромысло, и быстрыми шагами направился назад по собственным следам. Сапоги были до краев полны драгоценной влагой, которая должна была вернуть Касима к жизни. Во время моей быстрой ходьбы часть воды расплескалась, но сквозь кожу не просочилось ни капли. Стокгольмскому сапожному мастеру Шенстрему вряд ли когда прежде приходилось выпускать в свет сапоги, которые не только должны были спасти жизнь человеку, но еще исколесить всю Азию вдоль и поперек. Зато они и приобрели некоторую известность.

Месяц все еще бросал слабый свет на речную долину, и я легко мог держаться своих следов. Идти было также не трудно: усталость мою как рукой сняло, я почти летел к лесу, окаймлявшему левый берег. По лесу пробираться стало труднее. Чулки на мне были очень тонкие, и мне в ноги то и дело вонзались иглы и щепочки. Но хуже всего было то, что месяц заволокло тучами, в лесу стало темно и я потерял свои следы. Я чиркнул спичкой, попытался прибегнуть к помощи компаса, но напрасно; крикнул: «Касим!» — но оклик мой замер в чаще, и я не получил никакого ответа. Некоторое время я шел почти наугад, продолжая звать моего слугу изо всех сил. Наконец я понял всю бесполезность этого блужданья во тьме — я только все более и более запутывался в чаще леса — и решил остановиться и дождаться зари.

Наткнувшись на целую баррикаду из ветвей и упавших стволов, я поджег ее, и образовался огромный костер. Сухой хворост и валежник так и трещали; снизу отлично поддувало, и пламя так и свистело, подымаясь столбом кверху и облизывая стволы тополей. Стало светло, как днем; какой-то зловещий, багровый отсвет озарил темную до того чащу леса.

По моим предположениям, Касим не мог не видеть пламени и не слышать треска огня, так как должен был находиться неподалеку. Я опять принялся звать своего слугу и искать своих следов при свете костра, но опять тщетно и скоро растянулся на мягком песке. Полюбовавшись яростью огня, я заснул и спал спокойно часа два в таком расстоянии от костра, чтобы огонь не достал до меня, но и не позволил подойти ко мне какому-нибудь зверю.

Занималась заря, когда я проснулся; огонь значительно ослабел, остановленный свежими тополями, полными соков; стволы деревьев, однако, почернели и обуглились, и густой черный дым стлался над лесом. Из сапог, прислоненных к дереву, не вытекло ни капли, земля под ними была суха. Я глотнул воды, снова принялся искать свои следы и скоро нашел их.

Когда я добрался до Касима, он лежал все в том же положении. Сначала он смотрел на меня безумно вытаращенными глазами, но, когда узнал меня, сделал усилие подползти ко мне и прошептал: «Умираю!» — «Хочешь воды?» — спросил я спокойно. Он только качнул головой и бессильно опустился на землю. Он и не подозревал, что было в сапогах. Я взял один сапог и, наклоняя его из стороны в сторону, дал Касиму послушать, как переливается в нем вода. Касим вздрогнул, испустил нечленораздельный звук, а когда я поднес к его губам край голенища, припал к воде и одним духом выпил всю сначала из первого сапога, а потом и из второго.

6 мая. После того как и Касим подвергся тому же превращению, как я накануне вечером, и снова пришел в себя, мы посоветовались и решили отправиться к луже, чтобы отдохнуть там как следует, напиться и вымыться — этой роскоши мы не могли позволять себе в течение последних недель.

Касим был, однако, еще так слаб, что не мог поспевать за мной, шел, пошатываясь, как пьяный, и беспрестанно присаживался. Так как он находился на верной дороге к воде, а я пока не мог сделать для него ничего больше того, что было уже сделано, то я и поспешил вперед один, еще раз напился воды, выкупался и ждал Касима с час. О нем все не было ни слуха ни духа.

Тут дал себя знать голод. Теперь важнее всего было отыскать людей; во-первых, можно было раздобыть у них пищи, а во-вторых, попытаться с их помощью вернуться в пустыню и спасти Ислама и наши пожитки. Я и предоставил пока Касима самому себе, а сам быстрыми шагами поспешил вдоль правого берега русла прямо на юг. Сапоги мои были так мокры, что я не мог надеть их и шел босой.

После трехчасовой безостановочной ходьбы опять меня начала мучить жажда. От горячего летучего песку и ветра просто дух захватывало, и я вошел в лес, росший на правом берегу, чтобы отдохнуть в чаще и поразмыслить о своем положении. Тут пришло мне в голову, что до ближайшей лужи, пожалуй, несколько дней пути и что с моей стороны неблагоразумно было покинуть первую, найденную мною столь чудесным образом. К тому же лучше было бы соединиться с Касимом — вдвоем веселее.

Итак, я повернул назад и пошел по берегу к северу, но не прошло и получаса, как случай привел меня к новой луже, едва метр в окружности; вода в ней оказалась мутная, чуть солоноватая. Я с жадностью напился. Усталость одолевала меня, и я не знал хорошенько, на что решиться. Воду я нашел, а без Касима могу пока и обойтись. Продолжать путь к югу я был не в силах. Самое лучшее было подождать тут, пока буря уляжется, а тогда развести костер: по лесной тропинке, по левому берегу могут проходить люди, огонь и привлечет их.

Я и отыскал около лужи чащу, в которой можно было отлично укрыться от бури. Тут я улегся, подложил под голову вместо подушки фуражку и сапоги и заснул крепким долгим сном — в первый раз с 1 мая. Когда я проснулся, было уже темно, но ветер все еще выл в лесу. Было 8 часов вечера. Напившись воды из лужи, я развел большой костер и долго просидел, глядя на пламя.

Голод опять начал мучить меня. Я нарвал немножко травы, молодых побегов камыша и наловил в луже головастиков, чтобы обмануть голод. Головастики были горьки, но я глотал их целиком. После такого «ужина» я набрал целую охапку хвороста, чтобы поддерживать огонь ночью.

Будь со мной мой Джолдаш! А может быть, он жив еще и пробрался к реке по нашим следам? Я принялся пронзительно свистать, но Джолдаш так и не явился, и я наконец опять заснул.

7 мая. Буря стихла, но воздух все еще насыщен пылью. Этот «черный буран» навеял на меня тяжелые, мрачные мысли. Это был первый буран, разразившийся после гибели каравана. Он набросал теперь первые горсти праха на тела моих слуг и верблюдов! Он замел все наши следы, и Ислам-бай, если он жив еще, ни за что не найдет нас даже с помощью компаса. Да и нам, если мы найдем людей, которые согласятся отправиться с нами в пустыню на розыски палатки, будет стоить больших трудов найти ее, так как и мы не можем более руководствоваться нашими следами.