Политические границы влияли на жизнь традиционного общества слабовато: локальные культуры и диалекты существовали, не особо обращая внимание на политическую карту своей эпохи. Поэтому «древнерусская народность» как не могла ни образоваться вне элиты, так и не могла разрушиться: просто существовали локальные сообщества людей, имевшие черты внешней этнической близости по языковому и культурному признаку. Политические границы были значимы для политических и интеллектуальных элит, формируя их представления, традиции, поле притязаний и возможностей. Попроще были границы конфессиональные — нам очевидны православная и униатско-католическая зоны, но и они не сыграли заметной роли в этнических процессах.

Представления о «народах» и «странах» были только у образованных людей и политических классов, которые могли проследить историческую преемственность и возвести исторически обоснованную идеологию в своей политической борьбе, но они тоже жили в области мифических представлений об этом самом прошлом. Католическая шляхта происходила, как она думала, «от сарматов», православная — «от роксолан», а казаки — «от хазар»… Не знакомые с результатами будущей этнографии, не пользуясь понятием «этническая нация», государи формировали с помощью фактора силы зоны своего политического и военного влияния — и поэтому «собирали» русские земли и литовские князья, и московские, и Богдан Хмельницкий. Политическое пространство притязаний последнего было ограничено православными землями Речи Посполитой, поэтому в случае его успеха белорусы могли бы «показачиться», а там и того хуже. Где казак — там «Украина», синоним казачества. А казачество было сначала военным сословием, а не народом — посему могло расширяться в некотором роде почти до бесконечности.

В общем, раскладывать по полочкам хаос этнических и политических процессов в старину — дело для сегодняшнего дня неблагодарное.

Смена элит в украинском ареале (вместо князей и шляхты — казаки), совпавшая с религиозным конфликтом, породила внутриэлитный и социальный конфликт, переросший в протонациональную форму: революция Хмельницкого. Его революция, повторюсь, имела изначально консервативный характер, и лишь комплекс социальных, военных и политических обстоятельств, харизма лидера, наличие идеологического полуфабриката «православного народа русского» породил из нее новую реальность гетманского государства, опирающегося на украинское сообщество, именуемое теми же поляками «Русь». Проблемой, развалившей тогда Речь Посполитую, стал религиозный конфликт, совпавший с пиком борьбы казачества за свои сословные привилегии и печальной неспособностью элиты Речи Посполитой пойти на компромисс[38]. В этой борьбе оживились представления о прошлом, которые подвели фундамент под последующий украинский национализм: «народ руський», «Великое княжество Руськое», «украино-руськая отчизна». Но все это было в арсенале представлений элиты, а не широких масс, которые больше беспокоились о личном и житейском, об узко-социальном или узко-конфессиональном и не мыслили такими масштабами.

Вполне объективный комплекс внешних угроз, неудачное геополитическое положение плюс отсутствие фортуны сделали это вполне украинское государство проблемным по причине нестабильности новой элиты, разрываемой своими противоречивыми ориентациями, вмешательством соседей и неуспешности созидания суверенитета в условиях гуманитарной катастрофы Руины.

В XVIII в. Гетманщина-Малороссия растворилась в «теле» России по ряду вполне объективных причин системного характера: значительно меньшего объема ресурсов, населения, мощи, контроля, своего технического, административного и военного отставания (правда, лишь уже с послепетровских времен), идейно-психологической неготовности элиты идти на жертвы ради собственной суверенности, что и делало в дальнейшем антироссийский сепаратизм делом и симпатией единиц.

Достижением Гетманщины стало своеобразное раздвоение: появление, с одной стороны, «малороссийского сознания» — местнического патриотизма, сочетающего в себе обрусение, стремление к российской карьере, некоторый интерес к родной старине, а с другой — утверждение «мазепинства», более просвещенной и радикальной версии протоукраинского политического сознания. С того времени и повелось, что идеологи и адепты идеи украинской независимости порой отличались более широким интеллектуальным и политическим кругозором (ибо видели украинскую ситуацию в более широком историческом контексте), а сторонники автономизма в пределах России — провинциализмом и политическим догматизмом, хотя могли взлететь до чиновничьих вершин Российской империи. Порою было проще и приятней начать мыслить категориями «великой России», нежели маленькой Малороссии.

Обе версии национального «политического духа» можно было использовать в новых реалиях приходящего ХІХ в., когда этнографически и лингвистически обнаружится «отдельный украинский народ» и возникнет национальная идеология, ориентированная на создание из народа нации. Украинская элита фактически осталась лишь в Левобережной Малороссии и активно ассимилировалась в российском дворянстве. Однако традиции шляхетских вольностей остались одними из любимых в просвещенной среде малороссов. Народ безмолвствовал, но оставался той вещью-в-себе, которая будет определена в ХІХ в. как украинская нация, простирающаяся от Карпат до Кубани. Ее только надо было «завести», разбудить.

Для скорого возникновения местного национализма, при вызревании европейской интеллектуальной моды на это идейное, культурное и политическое течение вполне хватало дремлющих до поры объективных факторов: этническая непохожесть украинцев на своих соседей (даже если они сами и не декларировали свою общность или отдельность), традиция государственности Руси и галицкого короля Данила, локальных княжеств времен Литвы, эпос и исторический опыт казачества, государственность Хмельницкого и договорный характер отношений гетманов с Россией. Любой вектор этих составляющих можно было развернуть и развить в уже современные национальные идеологические конструкции. Исторических и социальных ресурсов хватало на разнообразные перспективы.

И наконец, я добавлю кое-что из строк графа Алексея Константиновича Толстого (1817–1875), правнука Кирилла Разумовского, который хорошо умел отразить ностальгию малороссов ХІХ в.:

Здесь мы рассмотрим зарождение и становление современного украинского национализма на протяжении ХІХ века. В своем изначальном ресурсе он имел за собой политические традиции казацкой Гетманщины-Малороссии, которые поддерживались в кругах потомков казацкой старшины, и огромную «этнографическую массу» (достигавшую 20 миллионов человек) неграмотного украинского населения с неопределенной идентичностью, разделенную между двумя империями — Российской и Австрийской.

В процессе становления научной этнографии и языкознания были очерчены территориальные пределы украинской самобытности, во многом совпадающие с территорией современной Украины. С конца XVIII в. повторялись попытки развития литературного украинского языка, опирающегося на живую разговорную речь. Усилия историков вычленили и сформулировали представления об отдельном украинском историческом процессе, отдельной исторической судьбе. Культурно-просветительская деятельность национальных «будителей» инициировала (с разной успешностью) процесс распространения национальной идентичности в интеллигенции и народных массах обеих империй.