Мне кажется, что мы очень значительно приблизимся к правильному решению вопроса, приняв во внимание аналогичную статью древнейшей «Польской Правды», которая совершенно определенно говорит о том, что князь как князь тут ни при чем, что это правило касается всякой феодальной вотчины этого периода. В так называемой «Польской Правде», записанной в XIII в., в ст. XXII, читаем: «Если умрет крестьянин (конечно, крепостной. — Б. Г.), не имея сына, господин берет его имущество, но должен дать жене ее подушки… покрывала и из имущества мужа корову… или что-либо из другого скота, чем бы она себя могла содержать»[283]. Вислицкий статут Казимира Великого (1374 г.) в статье «De bonis derelictis post mortem villanorum vel civium absque prole decedentium» считает старый закон, по которому господа наследовали имущество своих бездетно (без сыновей) умерших крестьян, несправедливым и отменяет его[284].

Этот Вислицкий статут был, по-видимому, одновременно приспособлен и для русского населения Галицкой земли, вошедшей в состав Польши, и в этой приспособленной редакции он, конечно, очень ценен для историка Киевского государства. Интересно отметить терминологию этого статута, где целый ряд терминов буквально соответствует «Правде Русской»: «свада», «копа», «уражен», «раны кровавая и синьевая» и много других: среди них, что для нас в данном случае особенно ценно, имеется и термин «смерд», тождественный термину «кмет» других вариантов того же статута: «О смерде, который забьет другого смердя» (ст. 56). «Много смердов из одного села до другого села не могут без воли пана своего ити» (ст. 70).

Близость Вислицкого статута (в специально для украинского населения приспособленной редакции) к «Правде Русской» несомненна. Тут мы имеем как раз и статью, соответствующую статье «Правды Русской» о смердьей заднице. Она в приспособленной редакции озаглавлена так: «О пустовщине сельской, а любо местьской» и имеет следующее содержание: «Коли же который люд, а любо кметь (смерд) умрет без детей, тогды пан его увязуется в пустовщину. Про то мы ныне укладаем тот обычай: аж того имения, будет ли уставляемы бы келих учинен был за полторы гривны к церкви, где прибегал (имеется в виду „приход“, приходская церковь. — Б. Г.), а остаток, што ближним и приятелем штобы дано»[285].

Господа лишаются права наследовать после зависимых от них людей, умерших без мужского потомства. Отменяется старый обычай, признанный сейчас противоречащим справедливости и нелепым. Очевидно, произошло нечто такое, что заставило считать нелепостью этот старый обычай, известный одинаково и русской, и польской «Правдам».

Я думаю, что мы здесь имеем дело с новыми пластами крестьянства, попавшего в феодальную зависимость, с новым этапом в формах эксплуатации зависимого от феодалов населения, именно с тем этапом, когда при условии широкого распространения ренты продуктами крестьяне в интересах своих господ должны были получить некоторый простор для своей хозяйственной деятельности.

Это и есть то самое первое расширение самостоятельности зависимых крестьян[286], о котором говорил В. И. Ленин в «Развитии капитализма в России», применительно к периоду господства ренты продуктами.

Конечно, смерды Вислицкого статута не те смерды, которые настолько близко соприкасались с барской челядью, а в том числе и с холопской ее частью, что сами приобретали много черт холопства и едва ли имели право по своему усмотрению свободно уходить от своего господина. В Польше, куда в XIV в. попали галицкие смерды и которых имеет в виду Вислицкий статут, беглых смердов в XIII в., во всяком случае, ловили, наказывали и водворяли к прежним хозяевам[287]. Польша, точно так же, как Киевское государство, знает три вида смердов-кметов: 1) крепостных, очень близко примыкающих к барской челяди, 2) зависимых в той или иной степени общинников, обязанных своим господам рентой продуктами, и 3) свободных общинников, не знающих над собой непосредственной власти феодала. Если челядь как основной контингент эксплуатируемой в барской вотчине рабочей силы имела тенденцию к постепенному исчезновению, то эксплуатация непосредственного производителя, сидящего в деревне на своем (хотя уже и не собственном) участке земли, в той или иной форме интенсивно развивалась.

Главный интерес феодалов на данном этапе развития феодальных отношений сосредоточен теперь на массовом деревенском населении — крестьянстве, и понятно, почему Вислицкий статут, одной рукой отменяя закон, ставший уже анахронизмом, другой — подчеркивает новый, ставящий целью укрепление за феодалом новых пластов крестьянства.

«Частокрот бывают села пусты панов, — читаем в том же статуте, — коли селяне идут прочь от своих панов без вины (в латинском тексте nulla… legitima causa ad hoc persvadente…). Мы (с) своею радою уставляем, иж…[288] сусед посполито (insiniul) не может пойти из одного села до другого, одно один, а любо два, а то с волею панскою, вынявши у некоторых члонках (т. е. за некоторыми исключениями. — Б. Г.): коли пан своему селянину дочку ему усилует, а любо жону; а любо именье силою берет, а любо, коли будет пан у клятве черес год…[289] ать три, а любо четыри, но вси могут пойти прочь, где кому любо»[290].

Едва ли есть основания сомневаться в том, что в XI–XII вв. и каждый русский феодал-землевладелец, не только князь, наследовал имущество своего крестьянина, не имеющего сыновей. Едва ли также и судьба русского крестьянина чем-либо существенным отличалась от судьбы украинского или белорусского в период господства феодальных отношений в России, Польше и Литве. Не случайно Вислицкий статут одновременно для Польши и Украины (Галицкая земля) делает основную ставку на оброчную деревню, отменяя в то же время закон о мертвой руке как польской, так и русской; мне кажется, мы можем выйти за пределы тех источников, которые трактуют непосредственно о смерде, называя его по имени. Мы имеем основание сопоставлять смердов с сиротами. Сироты, по-видимому, те же смерды, только живущие в Северо-восточной Руси, хотя нужно сознаться, что терминология здесь не совсем выдержана. Здесь, на северо-востоке, термин «смерд» почти неизвестен. Только новгородцы называют по-своему сельское население Суздальщины смердами. Термин «сирота» здесь, напротив, весьма распространен, официально он дожил до XV в., а в частном быту им пользовались крестьяне, именуя себя сиротами и в XVI, и в XVII в. Сирот мы видим, так же, как и смердов, и свободными, и зависимыми.

О зависимых сиротах говорит, между прочим, Новгородский архиепископ Илия (XII в.) в своем поучении: «А сирота не мозите великой эпитемьи давати. Пишеть бо в заповедях: „Сущим под игом работным наполы даяти заповеди“. Да не мозите отягчати заповедью, ать вси каются. Иго бо легко есть»[291], т. е. архиепископ запрещает на сирот, как на людей, находящихся под «игом работным», стало быть, вынужденных к подневольному труду и не располагающих полной свободой действий, накладывать большие эпитемии, для них невыполнимые именно вследствие их подневольности. Факт освоения свободных сирот мы имеем и в проповеди Серапиона, епископа Владимирского XIII в., когда он говорит о людях, «именья не насыщающихся», порабощающих и продающих свободных сирот[292].

Нужно сказать, что оба термина начали проникать далеко за пределы своей родины, и мы можем их употребление, хотя и в ограниченных случаях, встретить и в Новгороде, и в Суздальщине.