Змеенышу предлагались живые мухи, тараканы, слизни, гусеницы, лягушата, дождевые черви, однако тот словно не видел их и только съеживался, когда крепконогая кобылка вдруг прыгала ему на голову или спину. Но когда в аквариум была посажена ящерка, змейка с такой уверенностью метнулась на добычу, так ловко справилась с ней, будто была обучена всем приемам родовой охоты еще в материнской утробе. И жертву свою она узнала с первого взгляда: ящерка в этой встрече была единственным ключом, точно подошедшим к замку, на который были заперты охотничьи способности новорожденной медянки.
Года через три-четыре изящная змейка превращается в красивую взрослую змею, сохраняя расцветку и рисунок наряда, который получила при рождении. Двойная цепочка темных точек тянется вдоль зеленовато-серой, как замшелая осиновая щепа, спины, черное пятно на голове, две узкие полосочки на щеках, каждая из которых проходит через глаз, захватывая весь зрачок, и только верхняя часть ободка радужки блестит негаснущей и немерцающей золотистой искоркой. А весь низ от белого горла почти до кончика тонкого хвоста того оранжевого цвета, какой всего несколько минут держится на свежем срезе молоденького рыжика. Стройная, тонкая медянка немного напоминает неизвестную в наших местах среднеазиатскую стрелу-змею. У нее нет гадючей тяжеловесности или ужиной массивности. Быстрая, ловкая, увертливая.
Излюбленная добыча взрослой медянки — те же ящерицы. Зато изменяется нрав змеи. Ее по-прежнему можно брать безбоязненно в руки, но от детской кротости не остается и следа. Раскрывая пасть во всю ширь, медянка кусает без раздумья и предупреждения. Хватка тонких и гибких челюстей, усаженных мелкими зубами, у нее слабее, тем у взрослой ящерицы, а зубы лишь слегка могут поцарапать кожу ребенка. Никакой боли не остается от такого змеиного укуса. Медянке за ее безобидность еще одно название дано в народе: гладкий уж. Каждая чешуйка на ее боках и спине гладкая. Ее и по сухому выползку опознать легко.
Встречаются медянки в наших лесах реже ужей и гадюк. Еще меньше стало их после двух морозных бесснежных зим. Но после встречи на вересковой полянке появилась уверенность, что не совсем перевелся в воронежских лесах род красивых и смелых змей.
акие глухие и темные ночи редки даже осенью. Не было неба над черной землей. Ни отблеска на низких тучах, ни огонька на дороге. Мелькнула зелеными фонариками пара лисьих глаз, и снова — темь. В этой непроглядной темноте скорость воспринималась только через стрелку спидометра, пока не выступил навстречу лес и дорога не вонзилась в стену деревьев. Помчались по обе стороны стволы, мгновенно исчезая за границей луча: справа — сосны, слева — сосенки. Вот слева выскользнул на дорогу белесый зверь в узкой черной маске, припав к асфальту, шмыгнул наперерез автомобилю и исчез. Заметили только, что хвост у него был коротковат, сам толст и коротконог, ростом побольше лисы и, кажется, безухий.
Я это место хорошо знаю и называю его «домом барсука». Здесь в старой блиндажной яме и оплывшем, неглубоком окопе, когда сомкнулись колючими ветвями густые ряды молодых сосенок, выкопали барсуки первую нору своего будущего городка. А сейчас в нем уже двенадцать нор, да сколько-то засыпано и заброшено за ненадобностью. Так что в год по одному-два новых входа делали, выбросив на поверхность целую гору песка. Этот дом молодой, но в Усманском бору есть такие, которым за полсотни лет. Не выдумка и тысячелетние городки, но и в них примерно столько же нор, а не пятьдесят и не тысяча. Так что по их числу не определить возраст поселения.
Где норы копать легко, там барсук, выбрасывая наверх десятки кубометров грунта, выкапывает невообразимые катакомбы. Там же, где прокладка новых ходов дается нелегко даже слепышам, звери десятилетиями пользуются одним, вырытым их прадедами ходом. Так бывает в байрачных дубравах, растущих по меловым буграм за Доном. Но зато такой дом в меловой толще простоит без ремонта и сотню лет, и больше.
Первая нора так и осталась главной: песок перед ней утоптан и чист, нет ни травинки, ни листика. Здесь летом играют малыши, здесь любят полежать днем взрослые звери, когда кругом тихо. Когда станешь на эту площадку и оглядишься, хорошо заметны три торные тропы. По ним уходят к ночи и возвращаются под утро барсуки. Далеко уходят. Одна семья за полкилометра ходила на старую вырубку, где еще оставалось несколько трухлявых пней от вековых сосен. Источенные ходами черных муравьев-древоточцев, они были начинены жирными белыми личинками жуков-дровосеков. Такой пень дятел пообтешет немного, кабаны вокруг пороются, но когда за него возьмется барсук, остается только кучка мелких гнилушек. Раздирает трухлявый пень крепкими, длинными когтями не потому, что силу девать некуда, а из-за личинок.
В отличие от таких неисправимых и безжалостных хищников того же семейства, как куница, хорек, норка, горностай, ласка, которые не соблазняются дождевыми червями, слизнями, клопами, барсук ест все, что найдет. Он, как и еж, скорее не охотник, а собиратель. Принюхиваясь, прислушиваясь, трусит барсук, чуть косолапя, по своей тропе, не глядя по сторонам. И не только по сторонам, но и перед собой не смотрит. Прямо под ноги может подбежать, а потом, перепугавшись, мчаться не разбирая дороги к норе, к спасительному дому. Домосед он из домоседов.
Но чем длиннее ночи, тем меньше зверь сидит в норе. Главное — еда. Главное — побольше накопить сала и поменьше израсходовать, чтобы четыре-пять месяцев просидеть, продремать под землей без пищи. И жиреет осенний барсук невероятно, оттого он, невысокий, кажется совсем коротконогим. Жир — не только запас, но и защита от холода, потому что шуба у барсука (опять же не в пример всей его родне) никудышная: длинная, негустая щетина, да под ней короткая, редковатая подпушь. Но все равно, чтобы не тревожила земляная сырость, он устраивает в подземелье гнездо или постель.
Барсуки не собирают сухие листики или травинки. Они ждут листопада. Дождавшись двух-трех солнечных дней, сгребают шуршащий дар золотой осени и заталкивают в нору. Много сгребают, и траву заодно словно граблями сдирают. Нельзя момент упускать: осень есть осень. Весной барсуки сменяют отсыревшую, полупрелую подстилку, но уже не для себя, а для детей.
В огромном доме барсуков зимуют вместе с хозяевами комары и комарики, мухи-шипокрылки. Пауки туда же заходят на этих квартирантов охотиться. В заброшенные ходы зеленые жабы спускаются, чтобы, не замерзнув, дождаться весны. А где-то в конце февраля лиса с лисовином докопаются через снег до крайнего отнорка, но не для того, чтобы погреться, а чтобы устроить лисье логово. За зимнее сонное сидение тощает зверь, а длинные когти без ходьбы и работы становятся еще длиннее. И на последнем снегу на весенней сырой дороге печатается четкий, длиннопалый след.
Та же манера, что и у кабана, держать низко голову дает возможность барсуку бегать ночью в самой чаще. Если учесть, что его тело сверху похоже на клин без всяких выступов и перехватов, становится понятным, почему он так уверенно передвигается ночью, хотя видит только черно-белое изображение многокрасочного мира.
Жизнь в норе научила барсука двигаться назад не разворачиваясь. Встретившись неожиданно на тропе с человеком, он быстро пятится назад, а потом, обернувшись, уже удирает тяжеловатым скоком. Зверь этот может легко подняться по узкому вертикальному лазу, упираясь в его стены лапами и спиной, может, распластавшись, протиснуться в такую щель, куда не всякая кошка пролезет.
Сноровка и неутомимость у барсука, как у землероя, отменные. Копает любой грунт легко и быстро. Кажется, что барсук чуть ли не рад трудностям жизни, которые выпадают на его долю.
В одном из негрибных и неягодных кварталов, сыроватом и комарином, спокойно жила семья барсуков, о которой знали немногие. Но как-то в июле, когда подрос звериный молодняк, когда покинули гнезда последние птичьи выводки, здесь появилась бригада лесорубов, чтобы убрать сухостойные дубы, лишние клены, больные осины. Рабочие, люди, наверное, в лесу новые, не только не обошли стороной барсучий городок, но озорства ради забили тяжелыми дубовыми бревнами двадцать шесть нор. В самые широкие входы было втиснуто по два-три кругляша. Кубометра два дров ушло на эту нехорошую забаву.