— Рассказал ли он о своей жизни? Какой странный человек! Называл себя Сыном Бури.

— Он говорил со мною несколько часов.

— Должно быть, в самом деле, интересный был разговор?

— Расскажу, как было. Застигла меня в дороге буря, хлынул дождь, поднялся сильный ветер. Мой проводник, не заметив нигде поблизости ни корчмы, ни деревни, погнал коня к густому лесу, чтоб укрыться от ливня хотя бы под ветвями деревьев. Вокруг шумел лес, пошёл дождь с градом, раскаты грома наводили тревогу. Накрыв голову плащом, я читал молитвы под кровом густой ели.

— Неподалёку от нас кто-то идёт, — сказал мой товарищ. — Странствует он пешком, на нём бурка, на плече посох с узелком, смотрит в небо. Сдаётся мне, что гром и молнии не страшат его, а забавляют. Лицо его опалено солнцем, но бледное, будто он измучен долгой дорогой.

— Может, это какой-то чужеземец идёт через Беларусь дальше на север.

— С бурки течёт вода, но он будто не обращает на это внимания. Идёт неторопливо по дороге в нашу сторону.

— Верно, такая буря для него не впервой, — сказал я. — Привык к невзгодам.

Пилигрим, услыхав мои слова, отозвался:

— Не первая для меня эта буря, и к невзгодам я привык. И ещё более скажу: люблю слушать шум ветра, люблю смотреть на волны чёрных туч и на пожары молний.

Подошёл ко мне и говорит:

— Справа от этих лесов видел я на горе каменный дворец. Не знаешь ли, чьё это имение?

— Я не местный житель, да к тому же слепой. Все эти пейзажи сокрыты от меня.

— Так ты слепой. Живёшь на свете, не видя его. Горька такая жизнь!

— Что ж делать, Бог послал мне это несчастье, остаётся терпеливо сносить его.

— Так ты умеешь терпеть? О! Тогда ты счастливый. Я так не могу, хоть странствую по всему свету один, без проводника.

— И что ж погнало тебя в дальний путь?

— Такова моя судьба. О! Если б ты имел глаза, следы страданий на моём лице многое поведали бы тебе обо мне.

— Из каких ты краёв и как зовут тебя?

— Из далёких краёв, а имя моё Сын Бури.

— Странное имя!

— Нет тут ничего странного. В пышном дворце, окружённый множеством слуг и льстецов, живёт сын счастья. Он светел и холоден, как слиток золота, с презрением взирает он на своих подданных, которые должны, словно пчёлы, для его выгоды и утехи собирать на лугах мёд. В халупе под соломенной крышей, живёт сын страдания, для него мир покрыт непроглядной мглою, всем существом он привязан к тому клочку земли, что кормит его и одевает. Я — сын родителей, которых преследовали буря и непокой. Мой отец не смог разорвать железных кандалов, которые несколько лет сковывали его руки и ноги. Нескончаемые слёзы и жалобы матери моей, когда был я ещё в её утробе, отпечатались на всей моей натуре. Я родился с отметиной несчастья на челе.

— Ты похож на ту плачку, — сказал я, — о которой я слыхал, что она недавно являлась в разных местах, заламывая руки и заливаясь слезами.

— Слыхал ты, да не видел её, ибо лишён глаз.

— И те, что видели её, не поняли и до сих пор не ведают, кто она и откуда.

— Не поняли, — сказал он, — ибо никто о ней не думал. Ах! Как быстро минуло то время, когда я знал лишь цветущие поля и рощи, что окружали убогий домик моих родителей. Любил в одиночестве бродить по горам и лесам, каждое деревце и цветок пробуждали во мне милые мечтания. О, прекрасная богиня! ты встретилась мне тогда в платье всех цветов радуги с венком на голове, с высоких гор показала ты мне далёкий мир, над которым под облаками парили орлы. С того часа этот чудесный образ занял все мои мысли и чаяния. Решил я лететь далеко и высоко и посмотреть, что творится на свете. Но, ах! ты исчезла с моих глаз, и я скитаюсь по воле бури!

— И кто ж была та Богиня, про которую ты вспомнил сейчас?

— Та самая, которую ты называешь плачкою.

— Так ты её знаешь?

— Я бывал в дальних странах, среди чужого народа её печальный голос всё время звучал в моих ушах. Переплывал моря, и шумные волны не могли заглушить её грустной песни. Всюду она была моей единственной мечтой… Но, вот уже ветер разогнал тучи. Прощайте. До захода солнца я буду далеко.

Он пошёл — но его странное имя и печальный рассказ так запали мне в голову, что несколько ночей, вспоминая дивный характер этого человека, я не мог заснуть.

— И ты никогда больше его не встречал?

— Даже не слыхал, чтобы кто-нибудь вспоминал о нём.

— Бедняга! будет скитаться по всему свету и всюду терпеть страдания. Почему ж он не обратится к Богу? Провидение воскрешает надежду. Бог утолил бы его печаль.

Буря

Пока дядя со слепым Францишеком беседовали, вспоминая разные случаи из своей жизни, наступил вечер. В декабре день короток, после обеда прошло не так много времени, а в комнате уже потемнело, и за стеной вдруг послышался шум ветра.

— Погода меняется, — сказал дядя, глядя в окно. — На небе густые облака, не видать ни одной звезды, и месяц теперь поздно всходит; ночь будет тёмная, ветер, видать, северный, ибо мороз ничуть не ослаб.

Буря всё усиливалась; ветер поднял снег в воздух; беспросветная мгла и ночная тьма покрыли всю землю, у дверей и окон быстро намело высокие сугробы.

— Сейчас люди возвращаются с Полоцкой ярмарки, — сказал дядя. — На озере уже, верно, замело дорогу.

Говоря это, он поставил на окно свечу.

Тут на дворе начали лаять собаки. Дядя надел шубу и сам пошёл послушать, не раздадутся ли голоса путников, заплутавших на озере. Но быстро вернулся, говоря:

— Надо сделать иначе, а то буря подняла в воздух столько снега, что огонь в окне едва виден.

Сказав это, он зажёг в фонаре свечу и вдвоём с батраком накрепко привязал его к высокой жерди возле самых ворот.

Вернувшись в комнату, сказал он Францишеку:

— Моё жилище как порт на морском берегу; должен я в каждую бурю спасать от беды заплутавших путников.

Когда произнёс он эти слова, панна Малгожата, что тоже была в комнате, не могла больше скрывать своего гнева, давно накопившегося на всех этих гостей, которые Бог знает откуда съезжаются на ночлег, вводят хозяев в неслыханные расходы и беспокоят по ночам.

— Собирается тут целая ярмарка, — сердито сказала она, — уже невозможно спокойно заснуть. Всё здоровье истратила.

— Ты, милостивая пани, гневаешься, ибо ничего не понимаешь, — ответил дядя. — А может, пан Мороговский с детьми в дороге? Такая буря! Не дай Бог, случится какое-нибудь несчастье.

— Я сама слышала, что Мороговский обещал приехать на самую кутью, а это только завтра будет. Сегодня он ночует недалеко от Полоцка.

— Это, милостивая пани, не твоя забота. Я лучше знаю.

— Не моя забота? Так ведь мне ж приходится думать, чтобы был напечён хлеб и обед приготовлен, чтоб было чем накормить толпу этих бурлаков,[169] бредни которых ты так любишь слушать. Скоро сами по миру пойдём.

— Ты, милостивая пани, не знаешь ни веры, ни любви к ближнему, — сказал дядя с гневом. — Жалеешь для людей хлеба, забывая о том, что всё, что у нас есть — от Бога, и за дары земные приобретаем мы спокойную совесть и надежду на доброе будущее. На тот свет мы с собой ничего не заберём, и тяжко грешат алчные, что не верят в Провидение Господнее.

Панна Малгожата вышла из комнаты. Мой дядя обратился к слепому Францишеку:

— Слышишь, пан Францишек, как порой люди жалеют чужого, а своё им, наверно, вообще дороже жизни. Им кажется, что они никогда не умрут; на целую вечность хотят обеспечить себя на этой земле. Не так думали мои родители, царствие им небесное. Помню, когда мне было ещё не больше восемнадцати лет, мой отец купил в Полоцке сукна, локоть стоил тогда пять злотых,[170] приказал пошить мне капот,[171] дал пояс и сказал такие слова: «Иди по свету, ищи свою судьбу, твои предки не оставили нам имения, и нам нечего оставить тебе в наследство. Благославляю тебя, зарабатывай на кусок хлеба и будь добрым человеком: Провидение Божие тебя не покинет. Люби ближних и живи в согласии с людьми. А коли встретятся тебе в жизни горести, сноси их терпеливо. Станешь служить, будь верным и трудолюбивым, всегда помни пословицу: как постелешь, так и выспишься. Коли милосердный Бог даст тебе хорошую судьбу и сделает распорядителем своих земных даров, не жалей их для ближних, помни, что милостивые помилованы будут и унаследуют царствие небесное[172]».