— Почему ты уходишь? — удивились мои собеседники.

— Вам ведь надо разговаривать.

— Нет, нет, оставайся. Ты ведь из наших. Тут надо помочь вот этому приятелю, — сказал маленький человечек и обратился к своему собеседнику:

— Итак, ты хочешь быть освобожденным от военной службы. Можешь заплатить? Нет, мне не нужно ни одного сольдо. Приезжай во вторник в Кунео на базар, и я тебя познакомлю с человеком, который тебе все дело устроит. Если сможешь, выложи две тысчонки, получишь белый билет. Работа настоящая, как следует. И подпись полковника — лучше не надо! Он сам бы признал ее за свою. Если не сможешь заплатить столько, то за пятьсот лир тебе дадут отсрочку на два месяца по уважительной причине: по болезни, по причине полевых работ… И этот документ сделан тоже превосходно. Конечно, первый лучше, а то по истечении двух месяцев надо начинать сызнова.

Отец двух солдат крепко задумался.

— Ладно, — вздохнул он, — я раздобуду две тысячи, но смотри, чтобы без обману!

— Клянусь головой этого невинного младенца, — торжественно произнес маленький человечек, приподнимаясь и положив руку на капюшон плаща, под которым спал его сын.

Толчок поезда и выпитое вино чуть не свалили его с ног.

— По рукам! Сделано, — сказал отец двух солдат. — А за совет по окончании дела я тебя угощу обедом.

— Будь, значит, во вторник на базаре, у каштанов, ровно в девять, возле киоска. Я там буду уже с человеком.

— Понимаю. А теперь глотнем.

И оба занялись бутылкой.

Глава XIV

Господин префект

Несмотря на страх перед отправкой на фронт, рабочие волновались. Число собраний, которые надо было проводить, сильно возросло. Металлисты несколько раз уже собирались, конечно, тайно, так как при существовавшем положении нельзя было шутить; можно было попасть под военный суд.

Экономическое положение рабочих было настолько тяжело, что даже мобилизационный комитет признал правильными их требования, а это что-нибудь да значило.

После каждого собрания число сочувствующих нам рабочих возрастало. Собираться становилось, однако, все труднее. Чтобы узаконить эти собрания, рабочие подняли вопрос об их разрешении перед военным контролем, имевшимся при каждой фабрике.

Законных оснований для отказа не было. Попробовали запугать рабочих. Не удалось. Тогда поставили условием, чтобы я не присутствовал на этих собраниях.

— Он наш секретарь, — последовал ответ рабочих.

Разрешение было дано. Теперь следовало найти помещение. Знаменитый наш клуб был закрыт в начале войны вследствие катастрофического сокращения членского состава. Но за помещение, поскольку срок найма еще не кончился, продолжали платить из фонда общества. Я решил использовать это положение и, сговорившись с товарищами-металлистами, предложил правлению клуба платить за помещение, с тем чтобы мы могли проводить там наши собрания — не политические, а экономические. Правление, которое с горечью в сердце видело, как ежемесячно уменьшался фонд, согласилось, и мы, таким образом, устроили в клубе первый из наших профсоюзов. Наконец-то у нас было место, где мы могли встречаться! Понятно, что наша деятельность была очень ограниченна, и все же в один прекрасный день рабочая комиссия была вызвана в Комитет промышленной мобилизации и узнала о согласии его на небольшое повышение заработной платы. За металлистами вызвали позднее и рабочих химической промышленности, которая тоже зависела от комитета.

В других центрах мне также удалось провести «эко комические» собрания рабочих. Конечно, одновременно мы проводили и другие собрания, чисто политического характера. Они происходили ночью, на дому у товарищей.

Близость французской границы давала возможность при помощи товарищей-железнодорожников добывать французские газеты. Наше пьемонтское наречие имеет очень много общего с французским языком, который я и раньше немного знал, а подзанявшись, я смог читать газеты, получая, таким образом, сведения, которых не было в итальянской печати. Даже наш центральный орган «Аванти» не имел многих из них. С этими известиями и некоторой информацией, которую я получал от партии, я мог делать исчерпывающие сообщения своим товарищам.

Одновременно я рискнул даже перевести на итальянский язык «Над схваткой» Ромен Роллана… Сколько ночей провел я над этим томиком, с пальто на плечах и бутылкой горячей воды в ногах, так как стояли холода, а я экономил на дровах! И все это для того, чтобы увидеть мой труд изуродованным цензурой. Но меня это не смущало. Мы все же умудрялись использовать гранки многочисленных статей, отвергнутых цензурой, и посылали их по адресам товарищей в другие города и даже на фронт. Таким образом мы поддерживали с ними постоянную связь и информировали их о многих политических событиях.

Вместе с ростом нашей деятельности рос и материал по моему «делу» в полиции; моя корреспонденция, как и письма, приходившие на имя близких товарищей, просматривалась цензурой. В один прекрасный день начальник карабинеров явился ко мне.

— Вы должны завтра утром ехать в Кунео. Вот приказ от префекта. Я советую вам поехать. Если вы откажетесь, я буду вынужден отправить вас. — И, укоризненно покачивая головой, он добавил: — Я вам предсказывал, что это случится.

Я уехал: это был недурной случай провести собрание в Кунео… Префект Кунео граф ди Костильоле был старый джолиттианец, ханжа и реакционер. На меня он произвел впечатление епископа, одетого в светское платье. Рядом с ним сидел его секретарь.

— Вы, стало быть, не желаете прекратить вашу пропаганду? — обратился он ко мне. — Можно подумать, что для вас в Италии ничего не изменилось с двадцать четвертого мая. Всякий истинный итальянец не должен сейчас рассуждать, он обязан думать только о том, чтобы победить. На фронте умирают.

Префект говорил, как защитник по назначению: холодно, безразлично. Я наблюдал за ним. Он на меня не смотрел.

— Поняли? — спросил он.

— Вполне.

— Вам нечего сказать?

— О, я мог бы многое сказать, но вы заявили, что не следует рассуждать, и так как я не думаю, чтобы смог убедить вас, синьор префект, то я ожидаю вашего заключения.

— Вот вам мое заключение: если вы не прекратите своей деятельности, я вас интернирую! Если же вы согласны прекратить ее, подпишите. — И он подал мне бумагу.

Согласно тексту бумаги я обязывался не вести больше социалистической пропаганды, не выезжать из города, в котором проживал, и не сотрудничать больше в газетах… то есть добровольно интернировать себя.

Я не подписал. Префект взял обратно бумагу.

— Хорошо, — сказал он. — Это ваше дело. У меня готов уже приказ. Я отправляю вас в Сардинию в Иглезиас[40].

И он отпустил меня. Отпустил также и своего секретаря. Когда я был у двери, а секретарь уже вышел, префект вернул меня. Мы были одни.

— Послушайте, — сказал он, — ваш отказ подписать бумагу означает, что вы будете интернированы. Вам придется оставить город, семью, дела. В сущности, все это ненужная жертва. Если бы это смогло прекратить войну! — Старый аристократ оглянулся вокруг, как бы испуганный собственными словами. — Да! — продолжал он. — Если бы это могло положить конец войне! Ведь я тоже против войны[41].

— Против какой войны? — возразил я. — Если бы Италия выступила против Франции, вы были бы за войну, синьор префект! Ваша партия тоже обагрила руки в крови. Да! В пролетарской крови, здесь, в Италии, в Ливии… не больше и не меньше, чем всякая другая буржуазная партия.

— Вернемся к фактам: вы будете интернированы. Я не могу поступить иначе. Я и так слишком долго терпел. Я реакционер, как говорите вы, но я уважаю людей, во что-то верующих… Мне жаль отправить вас в Сардинию, — добавил он.

— А мне, если бы переменились роли, нисколько не было бы жаль отправить вас в Сардинию или еще дальше, — отвечал я.