Взрослые, закусив, потягивали из широких чашечек, похожих на некоторые виды азиатских пиал, подогретое сакэ. Как-то тайком попробовав, что это такое, Косоку испытал такое отвращение к этому алкогольному напитку, что с тех пор никогда, и даже став взрослым, не употреблял его.

Родные Косоку жили неподалеку от делового района Марунути в обычной японской хижине с раздвижными стенками и без окон. Как и большинство других великих городов мира, Токио, в особенности тогда, в те военные годы, был наглядным воплощением социального расслоения проживавшего в нем населения, разделенного на богатых и бедных. Рядом с шикарной, блистающей своими витринами главной улицей Токио, с Гиндзой, находились поражавшие своей убогостью кварталы городской бедноты.

Родной дом Косоку Ямадзаки находился в центре Токио, в дали от бедных кварталов, вовсе не случайно. Надо сказать, что семья Косоку хотя и была потомственно рабочей, имела некоторый, необходимый для скромного существования достаток. По сравнению с иными, безнадежно нищими семьями, она даже могла сойти за крепкую, средней руки семью. Тем не менее, для семьи Ямадзаки никогда не был свойствен процветавший среди многих японцев культ императора. Большое влияние в этом смысле на семью оказывал тесно связанный с социалистами дед Ямадзаки, друживший, как уже здесь говорилось, с самим Сэн Катаямой. Одним словом, как бы там ни было, но когда старший брат Ямадзаки, их незабвенный Катори, так бессмысленно погиб в бою под Сингапуром, вся семья прозрела окончательно, и уже никто в этом доме не величал жившего неподалеку высокопоставленного соседа титулом «охорибата», «благороднейшей особой, живущей во дворце за рвом».

Со смертью первенца старенькая ама, учительница начальных классов, уже больше никогда не решалась, как это бывало раньше, утверждать, будто все они живут «в эпоху Сева», то есть в просвещенном цивилизованном мире.

С потерей любимого сына свет померк в глазах матери. Ей почему-то все чаще приходила теперь на ум мысль о том, что если уж проживающая рядом с ними особа действительно благородная и даже божественная, то почему же эта божественная особа отгородилась от соотечественников, от своих подданных, рвом, к тому же наполненным до самых краев водой?

Побыв в семье положенное правилами приличия время, терпеливо выдержав всю чайную церемонию, молодой Косоку сказал матери, что ему необходимо появиться в городе, повидать друзей, вышел на улицу и быстрым шагом направился к дому Исудзу, находящемуся в одном квартале от токийского вокзала Уэно, не менее знаменитого, чем «Чрево Парижа»…

Встретившись с подругой, он нашел ее заметно изменившейся, несколько отчужденной. Ямадзаки предложил ей прогуляться с ним по городу. Отпросившись у родителей, Исудзу вместе с Косоку отправилась бродить по городу. До парка возле Уэно они сначала решили проехать на метро. Спустившись в подземку и окунувшись в невероятную людскую давку и толчею, вскоре вновь выбрались на свежий воздух и направились к электричке. На платформе их встретила огромная толпа перегруженного чемоданами и прочей ручной кладью народа. Наконец молодые люди решили, что будет гораздо лучше, если к парку они дойдут пешком.

Идя по широкой и шумной улице, Ямадзаки все еще не мог освободиться от тягостного впечатления, которое осталось у него от посещения подземки. В неосвещенных углах галереи и переходов буквально штабелями лежали покрытые грязным тряпьем всех возрастов и обоих полов люди. Тут же слонялись какие-то странные, полуинтеллигентного вида типы — по всей вероятности, опустившиеся на социальное дно всякого рода «бывшие» — преподаватели вузов, музыканты, художники, писатели. Кто-то, окруженный группой таких же, как и он, бесцветных, унылых бродяг, монотонным сиплым голосом читал проповедь — нечто из постулатов дзэн-буддизма в японской интерпретации.

Унтер-офицер Косоку Ямадзаки с нескрываемым презрением и брезгливостью смотрел на всю эту претендующую на «японскую утонченность» и культурную элитарность, а на самом деле такую заурядную и ничтожную токийскую богему. Иногда, встречая нечто особенно безобразное, Ямадзаки саркастически улыбался. Замечая эту его нехорошую улыбку, грустная Исудзу думала про себя о том, как он, ее друг, не прав в своем презрении к этим несчастным! А ведь небось лучше меня знает, мелькнуло в сознании девушки, что только за последние два года этой ужасной войны в Токио разрушено 700 тысяч домов, погибло 80 тысяч жителей, а 2,5 миллиона из них остались без крыши над головой… И вместо того, чтобы понять, что это значит, и осудить самые корни тех порядков, которые привели к такой чудовищной общенациональной катастрофе, он продолжает верой и правдой служить своему божественному микадо — этому, видите ли, Тэнно, праправнуку богов, отцу и покровителю Страны восходящего солнца.

Так думала, глядя на саркастически улыбавшегося унтер-офицера Косоку Ямадзаки, его подруга, восемнадцатилетняя, опускающая очи долу, скромница Исудзу. Но, думая так, она ошибалась. Вопреки своим саркастическим улыбкам, юный Ямадзаки испытывал сильнейшие душевные муки и угрызения совести, созерцая эти ужасающие картины народных лишений и бед. Сегодня, быть может, впервые с такой беспощадной ясностью он осознал, что горячо любимая им родина, его древняя и прекрасная Ниппон давно уже является страной не восходящего, а как раз наоборот, заходящего солнца. Быть может, впервые в жизни он, наедине с собой, со своей совестью, вынужден был прямо и бескомпромиссно сказать себе, что был безусловно не прав, когда, вопреки очевидной реальности и здравому смыслу, стремился оправдать и поддержать разного рода якобы «научные» обоснования необходимости войн — все эти разрабатываемые по прямой указке правящих кланов идеологические теории и милитаристские концепции, все эти лживые разглагольствования отнюдь не бескорыстных политика нов об «угрозе извне» и вытекающей будто бы из нее насущной потребности в «защите государственных границ и национальных интересов».

На фоне ужасающей нищеты, антисанитарии и разрухи, заполонивших большой Токио, жалкими и ничтожными представлялись теперь Ямадзаки выставляемые напоказ крикливые остатки былой роскоши, эти возводимые богатыми в культ, носящие декоративный характер аксессуары древней японской культуры в стиле эпохи Хэйон — эпохи наибольшего расцвета родовой знати и сюзеренов, эти призванные хранить и утверждать в течение тысячелетий остающиеся неизменными традиции и обычаи, благодаря которым в мировом общественном мнении сложились представления о национальном своеобразии японцев, об истинно японском духе.

Ему, своими глазами и в непосредственной близи увидевшему, как физически и нравственно страдает пребывающий в самом центре всеобщего хаоса и разрушения ни в чем не повинный народ, казался теперь форменным издевательством даже сам освященный тысячелетиями, до сих пор глубоко чтимый закон лили-госейдо — так называемой братской взаимной помощи и любви, закон, который, согласно официальной пропаганде, будто бы всегда господствует между всеми истинными, несмотря на социальное происхождение, японцами…

Легкой приятной прогулки по улицам родного города — такой, какие бывали раньше, — у молодых людей на этот раз не получилось. Проводив девушку к ее дому, Ямадзаки в тяжелом расположении духа возвратился к родным и, наскоро попрощавшись, направился в порт, к месту стоянки его подводной лодки.

С тех пор как агент американской разведки Дзиккон Нумато благополучно ступил на борт управляемой Юкио Коно японской субмарины, минуло шесть дней. Все шло своим чередом. Настала последняя тропическая ночь, и подводная лодка форсированным броском достигла наконец южных границ Андаманского моря и в надводном положении устремилась полным ходом через Малаккский пролив в Сингапур.