Век!.. При чем же тут век! Век — это отрезок времени. В нем просто было два людоеда, два вурдалака: Сталин и Гитлер, которые у Н. Работнова названы «недочеловеками».
В связи с этим не могу не сказать об одном абсурде. Несколько лет тому назад поэзия ГУЛАГа по воле одного парикмахера от поэзии стала подразделяться на два жанра. Один — это просто лагерь заключенных, с его людьми, их страданиями, тяготами и ужасами…
Другой — это, видите ли, лагерная лирика. Предпочтение отдавалось, разумеется, последней. Не вдаваясь в рассуждения по этому поводу, приведу еще один отрывок из стихотворения «Жены»:
Много же мужества было у каждой,
Чтоб продержаться два года, однажды
Свет засиял в нашей мрачной могиле:
Весточку детям послать разрешили.
Коротко… — адрес, два слова привета,
Как задыхались в тот день от волнения.
Как с замиранием ждали ответа
Месяц и больше в тоске и смятении!..
Страстно откликнулись бедные птенчики,
Вся всколыхнулася зона унылая,
Затрепетали конверты-бубенчики:
«Мамочка! Мамочка, мамочка милая!
Скоро ли кончатся наши мучения?
Ты о себе напиши заявление».
Пишут Калинину Леша и Ната:
«Папа и мама, ведь, не виноваты!»
«Мамочка, Толе, Володе и Шуре
Было обещано в прокуратуре,
Было серьезно обещано нам,
Будто ребятам воротят их мам!
Почерком школьным пестреют листочки,
Сколько их, сколько их — мальчики, дочки!
С гнезд потаскали их черные вороны
И раскидали на разные стороны.
Отняли радость и отняли дом,
И незаслуженным жгучим стыдом
Ранили детство, и голыми, нищими
Их к уцелевшим подкинули лишними.
Нет ни чулочек, ни платьиц у Вали —
Все опечатали, все отобрали;
Стонет старушка, что не в чем на зиму
Даже и в школу ей выпустить Диму.
Крошка, не помнящий матери ласки,
На фотографию детские глазки
Пялит со старшим братишкой Сережей:
«Это, скажи, и моя мама тоже?»
Таня, Володя, Светлана и Юра,
Зло обманула вас прокуратура,
Лгали в ответственном секретариате,
Маленьким лгали, Алеше и Нате.
Крошки, подростки ли, с бабушкой, с тетей,
Иль одиноко в детдоме страдая,
Вы понапрасну родимую ждете,
Детское счастье свое вспоминая.
Ждете напрасно, что что-то изменится,
И что приедет далекая пленница
С нежной улыбкою, с лаской знакомой
Взять дорогого из детского дома.
Мама, которая очень важна,
Мама, которая всем так нужна,
Мамы ученые и инженеры,
Те, кем гордились их Вовы и Веры,
Те, что учили заботливо в школе,
Те, что в больнице лечили от кори,
Те, что вели в небеса самолет,
Иль просто на кухне варили компот.
Только по свету распущена слава,
Будто дано вам великое право,
Но никогда еще злей и свирепей
Вас не ковали в железные цепи.
Не бесчеловечно ли требовать лирики от матери, которая бьется от безысходности и тоски по оставленным детям? В самом начале стихотворения, из которого взят этот отрывок, есть такие строчки:
Мать забирали — лежал в скарлатине
Маленький мальчик в московской больнице;
Ты бы письмом запросила о сыне,
Но у «начальника» не допроситься!
Хоть головою разбейтесь в кусочки,
Хоть изойдите слезами от муки —
Вам написать не позволят ни строчки:
Неумолимы железные руки.
И все это выносит несчастная, ни в чем (!!!) не повинная женщина. О ее невиновности известно a priori. И кому-то приходит в голову требовать от нее лирических стихов, написанных в лагере. Иначе, дескать, тема избитая. Забыли, про «Худые песни Соловью в когтях у кошки».
По-видимому, не лирическими объявляются и такие лагерные стихи, которые сочинила мама, когда ее подруги были отправлены в очередной этап, а она оставлена по болезни.
«Женщинам, отправленным в этап для сжигания сучьев на лесоповале»:
Я вижу Севера суровое величье,
Я вижу синюю мерцающую даль
И кротость ваших лиц в их красоте девичьей,
И ваших глаз усталую печаль.
Убором снежным пышно разодетый,
Я вижу вековой дремучий лес,
И в скорбном мужестве немые силуэты,
…………
И по колено ледяной компресс,
И конвоир с ружьем наперевес…
Костров бушующих оранжевое пламя,
И едкий дым, и треск сухих ветвей,
И сердце каждое, тяжелое, как камень,
С туманным обликом оставленных детей.
Ах, неба синего бездонная безбрежность,
И спутник горя — серебристый смех,
И ваша хрупкость, и пугающая нежность…
Я вижу вас, я вижу всех.
В одном из писем тонкий и чуткий ценитель Н. Гумилев писал, что ему удалось найти пару новых рифм. Уверен, что рифму «компресс — наперевес» он оценил бы высоко. А уж то, что за ней… Только «век-людоед» и мог соединить медицинское средство со штыком.
Вопрос только, что хуже: по колено ледяной компресс, или штык у ружья, которое наперевес. Узнай Маяковский, что после него и как было приравнено к штыку…
Какие мамины стихи были совершенно лишены всякой лирики, так это «производственные». Их мама штамповала в открытую, в отличие от тех, что приведены выше. О существовании последних не мог и не должен был знать никто. Иногда маму водили в клуб для лагерного персонала, и она читала им про «норму», «трудовой героизм» и «соцсоревнование». Однажды стрелок, конвоируя ее в клуб, где начальство собралось на концерт, сказал: «Ну что ты им все про норму да работу! Ты напиши, как ихные дети уроки учат с електрицством, а у наших и карасину в лампах нет, все при лучине. Вот». Нашел-таки себе заступницу! И перед кем! Вот уж поистине нарочно не придумаешь.