По мнению современного филолога А. Н. Захарова, «душа – еще один концептуальный сквозной образ, важнейший есенинский символ». [1100] Из наблюдений А. Н. Захарова вытекает возможный вывод о том, что понятие «душа» (по частотности употребления и особенностям характеристики) выступает одним из критериев для периодизации творчества Есенина. Исследователь указывает: «Прослеживается и эволюция души лирического героя Есенина. В 1910–1913 гг. это в основном “больная душа”, в 1914–1917 гг. – преображенная, вешняя, простая, нетронутая, невинная, смиренная, чистая, ласковая и радостная, грустящая только о небесах, потому что “она нездешних нив жилица”. <…> В 1920-е годы у лирического героя Есенина – уже “осенняя” душа, с которой “стряслась беда”. Это многогранная, сложная и противоречивая душа…». [1101]
В искусстве Есенин увидел идею всеобщей знаковой одушевленности – «с чудесным переплетением духа и знаков», «в устремлении духа »; там явлены «знаки выражения духа » (V, 193, 194, 197).
Ипостаси человеческого тела
Хранилище души в земной жизни человека – его тело. В своем творчестве Есенин затронул вопрос о мифическом и ветхозаветном происхождении человеческого тела (см. главу 6). В «Ключах Марии» (1918) он процитировал строчку из народного духовного стиха «Голубиная книга» с утверждением возникновения человеческого организма из природного материала – в согласии с ветхозаветной трактовкой о сотворении Богом человека из глины или земного праха: « Тело от сырой земли» (V, 195). На следующей странице Есенин привел еще две подобных в мировоззренческом аспекте цитаты из разных мифологий мира и древнерусской литературы по поводу божественного сотворения человека и мира во взаимосвязи друг с другом: «Эдда построила мир из отдельных частей тела убитого Имира. Индия в Ведах через браман утверждает то же самое, что и Даниил Заточник: “ Тело составляется жилами, яко древо корением”» (V, 196). В ином сопоставительно-аллегорическом плане – более бытовом и одновременно высокодуховном (идущем от библейских понятий «хлеба насущного» и «хлеба небесного») – Есенин ранее представил в «Яре» тело, питаемое кровью: «Кис Анисим на печи, как квас старый, да взыграли дрожжи, кровь старая; подожгла она его старое тело , и не узнала Анна своего свекра» (V, 65).
Широко распространенная и ярко выраженная у Есенина символика человека-растения и человека-зверя в какой-то мере опиралась на современные поэту оккультные и мистические течения философской мысли. Например, в не оставленной без внимания поэтом книге «Смысл творчества. Опыт оправдания человека» (1916) Н. А. Бердяева говорится об антропософии Рудольфа Штейнера: «В человеке есть физическое тело, общее у него с минералами, и эфирное, общее с растениями, и тело астральное, общее с животными. Так восходит Штейнер в составе человека до “я” и до “духа” и вскрывает божественное в человеке. Человек включает в себя весь космос, от камня до Божества, и на нем отпечатлелась вся мировая эволюция». [1102] Усмотреть «в человеке наслоения всех планов бытия» [1103] помогает в том числе определение многообразных подходов Есенина к обрисовке человеческого тела.
Есенин показывает тело как явленное само по себе, данное природой и неприкрытое одеждой, тело как объект изображения: «Косули услышали плеск воды и сквозь оконца курчавых веток увидели нагое тело » (V, 93 – «Яр», 1916) и др. Также автор упоминает тело в ином качестве – как фигуру самостоятельную или как часть человеческого организма.
Идущее от фольклорной поэтики определение «тело белое», встречающееся в былинах и других жанрах устной народной словесности, применил Есенин в «Яре» (1916) к персонажу в расцвете сил: « Белое тело Филиппа скользнуло по краю невода и слабо закачалось» (V, 86). Наоборот, применительно к до срока постаревшему Анисиму, к «стогодовалой» старухе Паране или к пожилому Ваньчку в том же «Яре» Есенин употребил другие, индивидуально-авторские эпитеты к телу: «Кис Анисим на печи, как квас старый, да взыграли дрожжи, кровь старая; подожгла она его старое тело …»; «Лежала тайна в груди ее, колотила стенки дряблого закоченевшего тела …» и «Ваньчка раздели наголо, дряблое тело, пропитанное солнцем, вывело синие жилы » (V, 65, 105, 24).
В «Анне Снегиной» (1925) показано качественно иное состояние тела молодой помещицы – заглавной героини произведения: «И тело ее тугое // Немного качнулось назад» (III, 181). Такое определение тела отчасти восходит к народному представлению о телесной красоте «девки на выданье»: «Девка у вас в теле» [1104] – такой формулой оценивали девушку при сватовстве выбравшие ее сваты от жениха (с. Новая Пустынь Шиловского р-на Рязанской обл.).
В ряде произведений изображены физиологически-реалистические ощущения крестьян, то подвергшихся справедливому наказанию за воровство – «Принес он крючковатых тычинок, повернул хлюста спиною и начал, подвострив концы, в тело ему пихать…» (V, 50 – «Яр», 1916), то неожиданно для самих себя напустившихся с топорами на обидчиков-соседей – «От звона и скрежета стали // По телу катилась дрожь » (III, 159 – «Анна Снегина», 1925). Намек на болезненное, изнуренное состояние тела с одновременной просьбой помочь высвободить его содержится в обращении арестанта к собратьям в «Поэме о 36» (1924): «Вы помогите // Мне // Тело мое // Поддержать » (III, 149).
Безотносительно к размеру, родовое понятие тела прямо названо в ряде произведений: «Купая тело в ветре и пыли» (III, 12 – «Пугачев», 1921) и др. Само тело может быть большим и малым, тучным и худым. Изнуренность странствующих «богомолов» в стихотворении «Сторона ль моя, сторонка…» (1914) вызывает сочувствие Христа: «И впилась в худое тело // Спаса кроткого печаль» (I, 54). В народных говорах слова «худой», «худоба» обозначают не только стройность, но также болезненность и исхудалость, вызванную нездоровьем человека.
Объединение тела и души в высшем христианском смысле, метафорически поданное через символику восковой свечи, возводит поэтику телесности на высший духовный уровень: «Догорает золотистым пламенем // Из телесного воска свеча» (I, 136 – «Я последний поэт деревни…», 1920).
Явно сниженная параллель к христианскому представлению о хлебе как Теле Господнем приведена в «Яре» (1916) в диалоге паломницы с побирушкой: «“Зубов нет, – шамкает побирушке, – деснами кусаю, кровью жую…” – “ Телом своим причащаешься , – говорит побирушка. – Так ин лучше Богу заслужишь…”» (V, 113). И уж совсем вызывающе-богохульно звучит девиз богоподобного лирического героя – новоявленного «пророка» в «Инонии» (1918): « Тело, Христово тело // Выплевываю изо рта» (II, 61).
В эротическом плане тело служит объектом и мерой любовных ласк, монолитом слиянности мужского и женского начала: «Так и хочется к телу прижать // Обнаженные груди берез» (I, 125 – «Я по первому снегу бреду…», 1917); «Хорошо выбивать из тела // Накаляющий песни гвоздь» (I, 144 – «Хорошо под осеннюю свежесть…», 1918). Единение с каким-либо существом (необязательно с человеческим) осуществляется с помощью телесных ласк: поэт адресовал собаке строку – «Поцелую, прижмусь к тебе телом » (I, 208 – «Сукин сын», 1924).
Лексема «тело» и ее дериваты в метафорическом виде обозначают у Есенина человека в целом, личность, помещенную поэтом, как правило, в смертельную, погибельную ситуацию: «За чей-то чужой интерес // Стрелял я мне близкое тело » (III, 160 – «Анна Снегина», 1925); «Догорает золотистым пламенем // Из телесного воска свеча » (I, 136 – «Я последний поэт деревни…», 1920). Здесь и далее интересны есенинские словесные модели, номинирующие тело человека по разным его параметрам – твердости, цвету: «Закрывая телесную медь ?» (I, 257 – «Свет вечерний шафранного края…», 1924). Объединение тела и души в высшем христианском смысле, метафорически поданное через символику восковой свечи (см. выше), возводит поэтику телесности на высший духовный уровень.