Глава XIV

Моя неудачная женитьба — Назначение мое товарищем финляндского министра статс-секретаря — Взгляд на мою службу при графе Клейнмихеле — К его характеристике

Годы 1848 и 1849 были эпохой перелома в моей жизни: отношения мои к графу Клейнмихелю сделались невыносимы; кредит князя Меншикова упал, а с ним и мои надежды на лучшую будущность; женился я очень несчастливо и почти против воли и поселил таким образом в своем доме семена постоянного раздора. Не стану записывать эпизоды этого несчастного времени: я их не забуду, но теперь уже сам перестаю верить возможности такого случая, какой был со мною.

Мне минуло 40 лет; двоюродная сестра моя Эльвира стала уговаривать меня жениться; она говорила, что теперь я могу еще надеяться поступить благоразумно и полюбить жену; лет через пять это уже очень трудно, а в старости рискую жениться на прачке. В пример приводила Грейга, женившегося на жидовке, и Жандра, женившегося на солдатской дочери. Эти примеры, особенно первый, поколебали меня.

У тайного советника Маркова была дочь, о которой муж кузины моей говорил, что это — ангел кротости; что он знает Маркова 25 лет, а дочь его — от рождения. Я стал приговариваться к Маркову узнать, угоден ли ему такой зять, как я, и что он намерен дать дочери, причем просил его не говорить ничего своей дочери, ибо я еще не сватаюсь. Он просил меня заехать к нему когда-нибудь переговорить о том, что принадлежит дочери; я поехал 23 апреля, в день св. Александры. Стали толковать; он на какую-то мою фразу сказал мне что-то грубое; на это я отвечал ему колкостью; он взбесился, — и я заключил, что при таком предисловии я не могу надеяться на домашнее счастье, отступаюсь от своего намерения и прошу все бывшее между нами считать недействительным. Марков заметил: «Все к лучшему; но, знаете ли, сегодня именины Саши; разве вы не зайдете в гостиную ее поздравить?»

Я пошел в гостиную; через пять минут входит госпожа Маркова, ведя за руку свою Сашеньку; сзади — гувернантка и нянька старая в слезах; эти ревут: «Какую вы у нас берете!» Мать провозглашает, что дочь согласна, и она нас благословляет; дочка, потупив взор, отлично сыграла роль подстреленной голубки. Первая моя мысль была утешить семейство объявлением, что я не думал брать их сокровище, — но, совестясь поступка, который поставил бы девушку в унижающее положение, — я не решился сказать ни слова и через несколько минут уехал, а Марков поспешил повестить, что дочь его сговорена. Так я женился! Рассказывая это приятелю своему Норову, я сконфузился, увидев в соседней комнате сенатора Корнилова, умного и забавного человека.

— Не женируйтесь, Константин Иванович, — сказал он. — Что смущаться: меня женили точно так же! — И, едва договорив, спохватился: — А где жена?

— Наверху, — отвечал Норов.

— Ну, слава Богу! А я уж испугался!

К моему великому счастью, бешеный Мефистофель-отец сам увез своего дьяволенка через 8 месяцев. Дом мой перестал быть адом, но Марков выставлял свою «добродетельную» дочь мученицею моей злости и моего разврата и затрагивал мою репутацию. Ее исправила моя бывшая жена: она выманила у отца 60 тысяч рублей и бежала с помощью фальшивого паспорта с конторщиком, который обокрал своего принципала; гордый отец ее не пережил скандала: он захворал и через несколько месяцев помер, целовав руки мне, когда я навещал больного богача, и обнимал своего крепостного слугу за то, что он его не бросил. Он умер как нищий, увеличив правдою и неправдою свое богатство. У меня сохранилось письмо одного из его сыновей, выражающее семейную картину проклятого Богом семейства.

Пробыв год членом совета Главного управления путей сообщения, я получил приглашение занять место товарища министра статс-секретаря финляндского (графа Армфельта). Так как место это по конституции должен занимать финляндец, то, за несколько дней до моего назначения, поведено было внести меня в число родов финляндского рыцарского дома; а чтобы это могло служить как прецедент, в рескрипте сказано было, что это достоинство дается мне в возмездие пользы, принесенной 17-летними трудами по заведованию финляндскими делами. Граф Армфельт хлопотал, чтобы при этом случае я был возведен в баронское достоинство, но я отклонил это, не желая быть позванным пришельцем в среду лиц, гордящихся своим замкнутым положением. Такое вступление в среду их имело бы для меня скорее обидные, чем почетные последствия, и за них пришлось бы мне еще заплатить 2000 рублей. Впрочем, кузина моя до сих пор не может мне простить этого отказа. Так я отделился от морского ведомства (кроме кодификации), от русской службы и, к сожалению, от цесаревича.

Должность правителя дел комитета железных дорог была совместна с должностью директора департамента, почему, подав прошение об увольнении меня от сей последней, я счел обязанностью доложить об этом его высочеству. Явясь в шесть часов после обеда, я доложил, что восемь лет пред сим его высочество дозволил мне представляться, когда я сочту это нужным, что я не смел пользоваться тем без крайней надобности и что эта надобность теперь настала: я пришел изъяснить мою скорбь, что, вынужденный оставить департамент железных дорог, я с тем вместе лишаюсь счастья работать под его глазами. Наследник спросил меня, отчего я оставляю департамент, — говоря откровенно. Я объяснил фальшивость моего положения между законом и произволом. Наследник очень милостиво сказал, что он очень жалел бы «расстаться со мной» и будет просить государя оставить меня правителем дел. Получив на это высочайшее соизволение, он сам поехал передать его Клейнмихелю, однако же прошло несколько недель, а я не получал никакого о том уведомления. Я написал к обер-гофмаршалу Олсуфьеву, который доложил мое письмо цесаревичу, и именем его объявлено мне, что я остаюсь правителем дел, что я и внес в свой формуляр, — но Клейнмихель с тех пор ничего не вносил в комитет. Только тогда, когда меня сделали товарищем министра статс-секретаря, он внес кучу дел в комитет и привез с собою директора департамента, доложив комитету, что прежний правитель дел выбыл из русской службы.

Обозревая пройденное мною земное поприще, мои воспоминания останавливаются перед эпохою моего вступления в финляндскую службу в звании товарища министра статс-секретаря как перед эпохою, в которую началось хотя кратковременное отдохновение моей усталой, разочарованной жизни.

После младенчества грустного и отрочества безотрадного я провел около семи лет в моей духовной работе — период тяжкий. Озабоченность и нерешимость в делах служебных; неопределенность и неуверенность в отношениях общественных; сердечные муки, порожденные неудовлетворенною страстью.

С 27-летнего возраста жизнь моя светлеет: самостоятельность труда, твердость надежд на будущее; приятная семейная жизнь в кругу княгини Гагариной; благосклонный прием в домах, с которыми свела меня общественная деятельность; денежные средства выше потребности; запас сил, не истощаемый никакою работою, и молодость, — словом, все, что могло бы сделать меня счастливым, если бы меланхолическое настроение духа, проникнувшее во всю мою натуру, не прерывало светлого течения моей жизни.

Попав в директоры департамента 36-ти лет, я удовлетворил самолюбие матери; она писала мне из Николаева: «Благодарю тебя за радости, которыми я чрез тебя наслаждаюсь; они вознаграждают меня за заботы и беспокойство, которые меня мучили во время твоего детства из-за твоего слабого здоровья», — но я сам чувствовал, что попал в чиновники; даже на светских моих отношениях отражался этот новый фазис моего бытия; до этого назначения никто не знал, что из меня будет; ожидали чего-то особенного и при каждой высокой вакансии произносили мое имя; по назначении открылось для всех, что я иду по колее избитой и заплеванной, что эта колея имеет два исхода: безвестная дорога в безвестную отставку или чиновническая поступь в инвалидный сенат.