— На колени! — сказал он.

Г-жа Фромон испуганно отшатнулась.

— Нет, нет, Рислер, не надо!

— Так нужно, — неумолимо проговорил Рислер. — Возмещение убытков, искупление вины… На колени, дрянь!..

Резким движением он толкнул Сидони к ногам Клер. Не выпуская ее руки, он продолжал:

— Вы будете повторять за мной слово в слово то, что я скажу: «Сударыня…»

Полумертвая от страха, Сидони тихо повторила:

— Сударыня…

— Смирением и покорностью всей жизни…

— Смирением и покор… Нет, не могу! — крикнула она, вскочила, как дикое животное, и, вырвавшись из рук Рислера, скользнула в открытую дверь, которая с самого начала этой ужасной сцены влекла ее к мраку ночи и бегству. Она пустилась бежать, и метель хлестала ее по обнаженным плечам.

— Остановите ее, остановите!.. Рислер, Планюс, умоляю вас!.. Ради бога, не дайте ей так уйти!..

Планюс сделал шаг к двери.

Рислер удержал его.

— Я запрещаю тебе двигаться с места… Слышишь?.. Прошу прощения, сударыня, но у нас есть дела поважнее… Сейчас не до госпожи Рислер… Нужно спасать поставленную на карту честь фирмы Фромонов. Только вто и имеет для меня значение в настоящее время. Планюс! Идем в кассу, подсчитаем.

Сигизмунд протянул ему руку.

— Ты честный человек, Рислер. Прости, что я усомнился в тебе.

Рислер сделал вид, что не слышит.

— Так ты говоришь, нужно уплатить сто тысяч франков? Сколько у тебя в кассе?

Усевшись за решеткой, он сосредоточенно перелистывал кассовые книги, процентные бумаги, открывал футляры, оценивал вместе с Планюсом, сыном ювелира, все эти бриллианты, которыми он когда-то любовался на своей жене, не подозревая их стоимости.

А Клер тем временем, вся дрожа, смотрела в окно на садик, где следы шагов Сидони уже исчезли под хлопьями падавшего снега, как бы свидетельствуя о том, что это бегство безвозвратно.

А наверху все еще танцевали. Гости думали, что хозяйка дома занята приготовлениями к ужину, а она в это время бежала с непокрытой головой, задыхаясь от рыданий и бешенства.

Куда она шла?

Она бежала, как сумасшедшая, минуя сад, фабричные дворы и мрачные своды, где завывал зловещий ледяной ветер. Дядя Ахилл не узнал ее; в эту ночь он видел столько силуэтов, закутанных в белое!

Первой мыслью молодой женщины было отправиться к тенору Казабони, которого она так и не посмела пригласить на бал, но он жил на Монмартре, а это было, пожалуй, далековато, принимая во внимание ее теперешний наряд. Да и застанет ли она его дома? Родители, конечно, приняли бы ее хорошо, но она уже заранее слышала причитания матери и нравоучительные речи маленького человечка. Тогда она подумала о Делобеле, о своем старом Делобеле. Теперь, когда рушилось все ее великолепие, она вспомнила того, кто первый приобщил ее к светской жизни, кто в дни ее детства давал ей уроки танцев и хороших манер, кто смеялся над ее милыми гримасками и научил ее находить себя красивой прежде, чем кто-либо сказал ей об этом. Что-то подсказывало ей, что этот неудачник, не в пример прочим, будет на ее стороне. Она села в один из экипажей, стоявших у ворот, и велела везти себя на бульвар Бомарше, где жил актер.

С некоторых пор г-жа Делобель занималась изготовлением соломенных шляп для вывоза. Это жалкое ремесло — если только его можно назвать ремеслом — давало ей два франка пятьдесят сантимов за двенадцать часов работы.

А Делобель продолжал толстеть, между тем как «святая женщина» все худела и худела. Вот и сейчас: он уже собирался съесть приятно пахнущий суп с сыром, оставленный для него в теплой воле очага, как вдруг услышал, что кто-то нетерпеливо стучит в дверь. Актер, только что смотревший в Театре Бомарше кровавую драму — кровь заливала даже афишу, — вздрогнул от этого стука в неурочный час.

— Кто там? — спросил он слегка испуганно.

— Это я… Сидони… Откройте!

Она вошла, вся дрожа, и, сбросив нарядную вечернюю накидку, приблизилась к печке, где уже догорал огонь. Она сразу же заговорила, спеша излить свой гнев, уже целый час душивший ее. Приглушенным голосом, чтобы не разбудить мамашу Делобель, она рассказала об ужасной сцене на фабрике. Роскошь ее туалета в этой бедной, убогой квартирке на пятом этаже, ослепительная белизна помятого кружевного шарфа среди вороха грубых шляп и обрезков соломки, разбросанных по комнате, — все это создавало впечатление драмы, одного из тех ужасных жизненных потрясений, когда общественное положение человека, его переживания, богатство и бедность — все вдруг перемешивается.

— Нет, я больше не вернусь домой… Кончено! Наконец-то я свободна, свободна!

— Но кто же все-таки мог выдать тебя мужу? — спросил актер.

— Франц! Я уверена, что это Франц. Никому другому он не поверил бы. Как раз вчера вечером пришло письмо из Египта… Если б вы знали, как унижал он меня перед этой женщиной!.. Заставить меня стать на колени!.. Но я отомщу за себя. К счастью, я успела захватить с собой то, что мне нужно.

И тут прежняя улыбка зазмеилась в уголках ее бледных губ.

Старый актер слушал ее с большим интересом. При всем своем сочувствии к бедняге Рислеру и даже к Сидони, в которой он видел, выражаясь театральным языком, «прекрасную грешницу», он не мог не смотреть на это происшествие с чисто сценической точки зрения и, одержимый своей манией, в конце концов воскликнул:

— Какая изумительная ситуация для пятого акта!..

Она не слышала его. Протянув к огню ноги в ажурных чулках и изящных туфлях, мокрых от снега, она сидела, поглощенная коварным замыслом, уже заранее заставлявшим ее улыбаться.

— Что же ты теперь будешь делать? — спросил немного погодя Делобель.

— Останусь здесь до утра… Отдохну немного… А там будет видно.

— Но я не могу предложить тебе постель, моя бедная девочка… Жена уже легла…

— Не беспокойтесь обо мне, мой добрый Делобель… Я отлично просплю в этом кресле. Я неприхотлива.

Актер вздохнул.

— Да-а… это кресло… кресло нашей бедной Зизи. Сколько бессонных ночей провела она в нем, когда бывала срочная работа!.. Право, те, кто уходит из жизни, счастливее нас.

У него всегда было в запасе одно из таких эгоистических, успокоительных изречений. Но едва он успел высказать его, как с ужасом заметил, что суп почти совсем остыл. От Сидони не ускользнуло его движение.

— Вы, кажется, ужинали? Продолжайте, пожалуйста.

— Да, правда… Ничего не поделаешь! Эти поздние ужины неотделимы от нашей профессии, от того тяжелого существования, какое ведем мы, артисты… Ведь я еще крепко держусь, моя милая… Я не отказался… И никогда не откажусь…

Та частичка души Дезире, что оставалась еще в убогом жилище, где она прожила двадцать лет, — как должна была она содрогнуться при этих жестоких словах! Он никогда не откажется!..

— Что бы там ни говорили, — продолжал Делобель, — это все-таки самая прекрасная профессия в мире. Ты свободен, ни от кого не зависишь… Все для славы и публики!.. О, я знаю, как поступил бы я на твоем месте! Ты не создана для жизни с этими мещанами, черт возьми! Тебе нужна артистическая жизнь, горячка успехов, неожиданности, волнения…

С этими словами он сел, повязал салфетку под подбородок и налил себе большую тарелку супа. — Не говоря уже о том, что твои успехи красивой женщины отнюдь не помешали бы успехам актрисы.

Знаешь что? Тебе следовало бы взять несколько уроков декламации. С твоим голосом, умом, твоими данными ты сделала бы блестящую карьеру.

И вдруг, как бы желая приобщить ее к радостям артистической жизни, он прибавил:

— Да, как же это я не подумал! Ведь ты, верно, не ужинала?.. Волнения возбуждают аппетит. Сядь вот сюда, возьми тарелку… Я уверен, что ты давно не ела супа с сыром.

Он перерыл весь буфет, отыскивая для нее прибор и салфетку. Она села против него и начала помогать ему, слегка посмеиваясь над неудобной обстановкой. Сейчас она была уже не так бледна. В ее глазах появился даже красивый блеск — от недавно пролитых слез и сменившей их веселости.