Однажды, в воскресенье днем, они остались одни в мастерской. Мамаша Делобель, довольная, что хоть раз может пройтись под руку с таким великим человеком, как ее муж, ушла с ним куда-то, попросив Франца посидеть с дочерью, чтобы той не было скучно. Франц явился в тот день тщательно одетый; вид у него был праздничный, выражение лица какое-то особенное: робкое и вместе с тем решительное, нежное и торжественное. И уже по одному тому, как близко низенький стульчик придвинулся к большому креслу, большое кресло поняло, что ему хотят сделать важное признание, и оно почти догадывалось, какое именно. Разговор начался с безразличных фраз, то и дело прерываемых долгим молчанием, — так останавливаешься в дороге после каждого пройденного этапа, чтобы набраться сил для окончания пути.
— Сегодня очень хорошая погода.
— Да, очень хорошая.
— Наш букет все еще хорошо пахнет.
— Да, очень…
Их голоса, произносившие эти простые слова, были взволнованы тем, что им предстояло сказать.
Наконец низенький стульчик еще ближе придвинулся к большому креслу. Взявшись за руки и глядя друг другу в глаза, молодые люди тихо, медленно назвали друг друга по имени:
— Дезире!
— Франц!
В эту минуту кто-то постучал в дверь.
То был осторожный стук руки, затянутой в изящную перчатку, руки, которая боится, как бы не запачкаться обо что-нибудь.
— Войдите! — сказала Дезире с легким движением досады.
Вошла Сидони — красивая, нарядная, приветливая. Она заехала навестить маленькую Зизи, поцеловать ее мимоходом. Ей так давно этого хотелось!
Присутствие Франца как будто удивило ее, но, отдаваясь радости беседы со своей старой подругой, она едва взглянула на него. После сердечных излияний, ласк и разговоров о прошлом она выразила желание взглянуть на окно площадки, на квартиру Рислеров. Ее тянуло снова пережить свою молодость.
— Помните, Франц, как принцесса Колибри входила к вам в комнату, высоко держа головку, украшенную диадемой из птичьих перьев?
Франц не отвечал. Он был слишком взволнован. Что — то подсказывало ему, что эта женщина пришла ради него, только ради него, что она хочет снова завладеть им, помешать ему принадлежать другой, и несчастный с ужасом чувствовал, что для этого ей не потребуется больших усилий. Достаточно было ему увидеть ее, и его сердце снова принадлежало ей.
Дезире ничего не заподозрила. Сидони была так сердечна, так мила!.. К тому же они с Францем теперь брат и сестра, стало быть, любовь между ними невозможна.
И все же сердце бедной девушки сжалось от смутного предчувствия, когда Сидони, стоя уже в дверях и собираясь уходить, небрежно обернулась к Францу:
— Кстати, Франц: Рислер поручил мне привезти вас сегодня к обеду… Коляска ждет внизу… По пути мы ваедем за ним на фабрику.
Затем, с самой очаровательной улыбкой, она прибавила:
— Ты ведь отпустишь его к нам, Зире? Будь покойна, мы тебе его вернем.
Неблагодарный! У него хватило духу уйти!
Он ушел, не колеблясь, даже не обернувшись, увлекаемый своей страстью, точно бушующим морем, и ни в тот день, ни в следующие дни и никогда потом так и не узнало большое кресло мамзель Зизи, что же такое хотел сообщить ему низенький стульчик…
IV. ЗАЛ ОЖИДАНИЯ
Да, я люблю, люблю тебя… больше, чем прежде, и навсегда… К чему бороться и сопротивляться? Наша греховная страсть сильнее нас… Да и такой ли уж это грех — любить друг друга?.. Мы были предназначены друг для друга. Разве мы не имеем права соединиться наперекор разлучившей нас жизни?.. Так приходи же! Решено: мы уедем… Завтра вечером, на Лионском вокзале, в десять часов… Билеты будут взяты, я буду ждать тебя…
Франц.
Целый месяц добивалась Сидони этого письма, целый месяц пускала она в ход все свое кокетство, всю свою хитрость, чтобы вызвать деверя на письменное объяснение в любви. Нелегко далось ей это. Не так просто было толкнуть на подобный поступок честную, неиспорченную натуру Франца, и в этой странной борьбе, где тот, кто любил по-настоящему, поступал наперекор своим убеждениям, она нередко чувствовала, что силы изменяют ей и что она теряет мужество. Когда она считала, что он уже укрощен, вся его порядочность вдруг восставала, и он готов был убежать, снова ускользнуть от нее.
И как же торжествовала она, когда однажды утром ей подали наконец это письмо! У нее сидела г-жа Добсон. Она только что явилась с жалобами от Жоржа; он тосковал в разлуке с любовницей, и притом его уже начинал тревожить деверь, более настойчивый, более ревнивый и требовательный, чем муж.
— Ах, бедняжка, бедняжка! — говорила сентиментальная американка. — Если б ты видела, как он страдает!
Встряхивая кудряшками, она развязывала свернутые в трубочку ноты и вынимала оттуда письма «бедняжки», тщательно запрятанные между страницами романсов. Она была в восторге, что могла принять участие в настоящей любовной истории. Все эти интриги и тайны приводили ее в экстаз, смягчали взгляд ее холодных глаз, оживляли ее бесцветное лицо сухощавой блондинки.
Удивительнее всего то, что молодая миловидная г-жа Добсон, так охотно занимавшаяся передачей любовных писем, никогда не написала и не получила ни одного такого письма.
Вечно в пути между Аньером и Парижем, с любовным посланием под крылышком, этот странный почтовый голубь оставался верен своей голубятне и ворковал только для своего законного супруга.
Когда Сидони показала ей записку Франца, г-жа Добсон спросила:
— Что же ты ответишь?
— Все уже сделано. Я ответила согласием.
— Как! Ты уедешь с этим сумасшедшим?
Сидони расхохоталась:
— И не подумаю! Я сказала «да» для того, чтобы он ждал меня на вокзале. Вот и все. Пусть помучается. Довольно я натерпелась из-за него за этот месяц. Подумай только: мне пришлось изменить всю жизнь в угоду этому господину. Я должна была отказаться от приемов, закрыть двери для друзей, для всего молодого и приятного, начиная с Жоржа и кончая тобою… Да, да, дорогая, ты тоже не нравилась ему, и он охотно отставил бы тебя, как и всех остальных.
Сидони умолчала о том, что главной причиной ее неприязни к Францу было то, что он напугал ее, и даже очень напугал, пригрозив открыть все мужу. С той минуты ей стало не по себе; она почувствовала, что ее жизнь, ее драгоценная жизнь, которой она так дорожила, в опасности. Ведь эти светловолосые и с виду такие холодные мужчины, как Рислер, способны приходить в страшную, неистовую ярость, результатов которой нельзя даже предвидеть; они как те взрывчатые вещества без запаха и цвета, к которым боишься притронуться, потому что не знаешь их свойств. Мысль, что в один прекрасный день мужу станет известно о ее поведении, приводила ее в ужас.
Ей вспомнились случаи из ее прежней жизни в многолюдном бедном квартале, случаи несчастных браков, когда обманутые мужья мстили за измену, смывая кровью позор прелюбодеяния. Виденкя смерти преследовали ее. А смерть, вечный покой и глубокое безмолвие страшили это легкомысленное созданне, падкое на удовольствия и безумно жаждавшее шума и движения.
Долгожданное письмо положило конец всем ее страхам. Теперь, зная, что у нее в руках такое оружие, Франц не выдаст ее даже в минуту бешенства, вызванного его неудачей. А вздумай он сказать что-нибудь, она показала бы письмо, и все его обвинения оказались бы в глазах Рислера чистейшей клеветой. Да, господин судья, теперь вы в наших руках.
И ею вдруг овладел приступ безудержной веселости.
— Я оживаю!.. Оживаю!.. — говорила она г-же Добсон.
Она бегала по аллеям сада, собирала огромные букеты для гостиной, широко распахнула окна навстречу солнцу, отдавала распоряжения кухарке, кучеру, садовнику. Надо было украсить дом… Скоро Жорж возобновит свои посещения, и на первых порах она решила устроить в конце недели званый обед. Глядя, как она торопилась восстановить вокруг себя жизнь с ее суетой и движением, можно было подумать, что она провела целый месяц в скучном и утомительном деловом путешествии и хочет теперь наверстать потерянное время.