С особой силой философ подчеркивает ту функцию речи, которую принято именовать социально-коммуникативной. «Без способности речи, — пишет Гоббс, — у людей не было бы ни государства, ни общества, ни договора, ни мира, так же как этого нет у львов, медведей и волков» (3, II, 65). Без языка, отмечает он, люди жили бы в одиночестве, не могли бы общаться друг с другом и, следовательно, «была бы немыслима никакая общественная организация среди людей...» (3, I, 234).

Вместе с тем речь имеет, согласно Гоббсу, и свои отрицательные стороны. Человек не всегда правильно пользуется речью, что ведет к ошибкам и заблуждениям. Большую опасность таит в себе и злоупотребление речью, когда человек начинает преднамеренно проповедовать ложные идеи и таким образом «подрывать сами предпосылки человеческого общения и мирного сосуществования людей» (3, I, 235).

Резкой критике был подвергнут Гоббсом схоластический вербализм, прикрытое словесной мишурой невежество, привычка слепо верить словам, если даже они лишены всякого смысла. Гоббс называл такие слова «пустыми звуками» и относил к ним выражения типа «невещественное тело», «невещественная субстанция» и т. п., которые получили широкое распространение в схоластической философии. Критиковались Гоббсом и такие словосочетания, как, например, «влитая добродетель», «вдунутая добродетель», заимствованные схоластами из Священного писания. Они столь же абсурдны и бессмысленны, отмечал английский философ-материалист, как высказывание «круглый четырехугольник» (см. 3, II, 73).

Речь, по мнению Гоббса, является специфической особенностью человека. Звуки, используемые животными для выражения страха, удовольствия, влечения, не являются речью, так как эти звуки не установлены произвольно, а возникают с естественной необходимостью, обусловленной природой самих животных. «В силу этого животные лишены также рассудка, ибо рассудок есть некое воображение, основывающееся на установленном значении слов» (3, I, 232). Правда, замечает Гоббс, некоторые животные привыкают к словам и выполняют, исходя из них, наши желания и приказания, но при этом они не постигают значения слов и последние служат им лишь сигналами.

Развитая Гоббсом теория языка, или речи, содержит, как видим, немало плодотворных идей о природе и сущности языка, его функциях и назначении. Многие из этих идей были впоследствии подтверждены и развиты языкознанием, усвоены современной лингвистикой. Но многое в теории Гоббса, по вполне понятным причинам, оказалось ошибочным, исторически ограниченным.

Наиболее архаичными выглядят воззрения Гоббса на происхождение языка. Первым творцом речи был господь, научивший Адама названию некоторых предметов и животных. Затем Адам наделил именами еще целый ряд вещей, которые ему чаще всего встречались. Потомство Адама и Евы не только унаследовало, но и обогатило возникшую таким путем человеческую речь. «Однако весь этот язык, приобретенный и обогащенный Адамом и его потомством, был снова утрачен при постройке Вавилонской башни, когда бог покарал каждого человека за его мятеж забвением прежнего языка» (3, II, 66).

Отдав дань Священному писанию, Гоббс далее развивает теорию естественного происхождения языка, вновь подчеркивая, что «естественное начало речи могло быть лишь результатом произвола людей» (3, I, 233). Расселившиеся по разным частям света люди постепенно создали разнообразные языки, «по мере того как их научила этому нужда (мать всех изобретений)» (3, II, 66). Это последнее замечание Гоббса было, безусловно, глубокой и правильной догадкой о том, что возникновение речи происходило под влиянием материальных практических потребностей людей.

Весьма плодотворной явилась и главная мысль Гоббса о том, что язык представляет собой систему определенных знаков, посредством которых люди выражают свои мысли и обмениваются ими друг с другом «для взаимной пользы и общения» (3, II, 65). Ошибка же Гоббса состояла в том, что он причислял язык к искусственным знаковым системам, абсолютизировал условность и произвольность языка, субъективизировал естественно-исторический и объективный по своему содержанию процесс возникновения и развития речи.

Ошибочны были и некоторые другие положения языковой теории Гоббса, в частности, его утверждение, что имена «не есть знаки самих вещей» (3, I, 63), что они обозначают лишь наши идеи о вещах. В действительности же, как установлено лингвистикой, вопрос о том, что обозначают слова, или имена, — вещи или понятия, т. е. идеи, — может быть решен только при условии, если будет проведено разграничение между языком и речью (хотя эта граница сама по себе является не абсолютной, а относительной)[15]. Гоббс же, как уже отмечалось, не проводил вообще никакого различия между ними и потому не смог разрешить ни данную проблему, ни связанную с ней — о соотношении слова и смысла.

Наиболее разработанной частью языковой теории Гоббса является учение об именах. В нем как бы слиты воедино логика Гоббса, его гносеология и языкознание. Имя выступает здесь и как слово, и как понятие, и как исходный пункт научно-философского познания. «Лишь благодаря именам мы способны к знанию, к которому животные, лишенные преимущества использования имен, не способны. Да и человек, не знающий употребления имен, не способен к познанию» (3, I, 460). Вместе с тем, как это и можно было предположить, в учении об именах в полной мере проявился номинализм Гоббса, столь характерный для всей его философской концепции.

Гоббс подразделял имена прежде всего на положительные и отрицательные. Первые обозначают «нечто существующее в природе или воображаемое человеческим умом, как, например, тела или свойства тел, которые существуют или могут быть представлены существующими, или, наконец, слова и речь» (3, II, 72). Отрицательные же имена «суть знаки, обозначающие, что какое-нибудь слово не есть имя вещи, о которой идет речь» (там же, 73). Таковы слова «ничто», «никто», «непостижимое», «бесконечное» и т. п. Положительные и отрицательные имена исключают, согласно Гоббсу, друг друга; они не могут быть применены к одной и той же вещи. Но одно из них применимо к любой вещи[16].

Помимо положительных и отрицательных имен классификация Гоббса включала еще множество других подразделений: имена общие и единичные, первичные и вторичные, однозначные и многозначные, простые и сложные (см. 3, I, 66—69). Не рассматривая эту довольно сложную и несколько искусственную классификацию, обратим внимание лишь на некоторые ее аспекты, представляющие определенный интерес.

В первую очередь это относится к Гоббсовой характеристике общих имен, или универсалий. Философ категорически отвергает точку зрения, которая исходит из того, «будто сами вещи универсальны» (3, I, 460). Кто разделяет эту точку зрения, отмечал Гоббс, всерьез полагает, что сверх Петра, Ивана и всех остальных людей, которые существуют, существовали или будут существовать в мире, есть нечто другое, что мы называем человеком или человеком вообще. Ошибка сторонников этой концепции, получившей название «реализма», состоит, по Гоббсу, в том, что «они принимают универсальные, или всеобщие, имена за вещи, которые этими именами обозначаются» (там же, 460—461). Отвергая точку зрения «реализма», Гоббс выступает как номиналист. Он утверждает, что «в мире нет ничего более общего, кроме имен, так как каждая из наименованных вещей индивидуальна и единична» (3, II, 67). Поэтому если мы говорим, например, что «человек», «камень», «дух» или какое-нибудь другое имя суть универсалии, то это следует понимать не так, будто человек или камень — универсалии, а так, что лишь соответствующие слова (имена) суть универсалии.

В номинализме Гоббса нельзя не видеть реакцию на идеалистическую онтологизацию понятий, на утверждение объективного существования универсалий. Но как и другие представители метафизического материализма XVII—XVIII вв. (например, Гассенди, Локк), Гоббс не сумел раскрыть диалектику единичного, отдельного и общего. То, что общее не обладает самостоятельным существованием, вовсе не означает, что оно существует лишь в сознании или в языке, как считал Гоббс. Общее столь же реально и объективно, что и единичное. Но общее не существует вне единичного, помимо него. Оно существует в самих конкретных вещах, а не отдельно от них.