Фашист в одеяле приблизился к Шевчуку и оглядел его с ног до головы. В этом молчании и подчеркнуто спокойном поведении врагов была уверенность, что жертва у них в руках.

«Попался, и так нелепо», — с горькой обидой подумал Илья Шевчук. В душе не было ничего, кроме злобы. Не для того же перенес он столько страданий, чтобы теперь, почти на виду у своих, так глупо погибнуть.

Один из гитлеровцев, что стоял позади, в повязанной по-бабьи черным платком каске, ткнул Шевчука в бок автоматом:

— Кузья?

Шевчук отрицательно покачал головой. Гитлеровцы переглянулись и начали разговаривать между собой. По отдельным словам и жестам Шевчук понял, что они обсуждали, что из его вещей и кому должно достаться.

Немец, закупанный в одеяло, подергал Шевчука за рукав и сказал:

— Раздевайт шуб. Шнель, бистро!

«Умирать я не собираюсь», — с возрастающим ожесточением думал Шевчук.

— Раздевайт шуб.

Немец, повязанный платком, взял Шевчука за шарф и размотал его, потом снял пилотку, повертел в руках и отбросил в снег.

— Раздевайт шуб! — рявкнул другой, покрытый одеялом, и наставил дуло автомата в лицо.

Шевчук не спеша стал снимать полушубок, немец помогал ему, тянул за рукав.

— Раздевайт шкоро, — повторил немец, зябко передергивая плечами.

Шевчук наклонился, чтобы спять валенки. Он делал вид, будто они тесны. Тогда третий фашист с силой рванул валенок и снял его.

Шевчук легко сдернул другой валенок и неожиданно ударил им стоящего рядом немца. Тот поскользнулся, скорее от испуга, чем от удара, и упал. Второго Шевчук ударил ногой в живот, а сам прыгнул в снег и помчался лесом, проваливаясь в сугробы и разгребая глубокий снег руками.

Вслед хлестнула автоматная очередь, гулко отдавшаяся в лесу. По стволам, отбивая кору, защелкали пули. Впереди показался кустарник. С разбегу Шевчук влетел в него. Он тяжело дышал, сердце гулко колотилось. Дорога была еще недалеко, он это знал и слышал суматошные крики гитлеровцев и стрельбу. Но почему вслед уже не свистели пули? А на шоссе разгорался настоящий бой, казалось, немцы стреляли друг в друга или кто-то напал на них со стороны. Запаленным ртом Шевчук жадно хватал морозный воздух. Руки, красные не то от крови, не то от холода, закоченели. Рубашка стала каленой, как брезент.

Точно во сне Шевчук продолжал бежать. Но скорее сердцем, чем сознанием он понял, что должен вернуться на дорогу, и пошел, придерживаясь ее направления.

Выстрелы отдалились, стали глуше и вскоре совсем смолкли.

Мороз крепчал, а может быть, это казалось. Тело Шевчука уже не чувствовало ничего, словно сделалось деревянным.

Вдруг он услышал лошадиный храп и почти в отчаянии выбрался на дорогу. Сзади кто-то догонял его на лошади и кричал:

— Стой! Свои! Стой, а то замерзнешь!

Шевчук оглянулся и увидел на розвальнях старика в тулупе. Тот хлестал кнутом лошадь, спеша на помощь.

Чуть придержав лошадь, старик толкнул Шевчука в сани и, не останавливаясь, помчался дальше. Держа натянутые вожжи в левой руке, он бросил кнут и на ходу стал снимать с себя тулуп. Накрыв Шевчука, старик еще некоторое время гнал лошадь, а когда свернул на узкую, запорошенную снегом дорогу, остановился.

Даже лошадка, вислопузая, с заиндевевшими боками, шумно дышала и всхрапывала.

— Эй, парень, вставай! Слышь, что ли! — затормошил Шевчука старик.

Шевчук не отвечал. Старик, порывшись в соломе, достал бутылку, приоткрыл тулуп и сказал:

— На, причастись-ка! — Он вылил в рот Шевчуку едва не половину всей водки. Потом стащил его на край розвальней, схватил пригоршню снега и с силой принялся растирать закоченевшие ноги и руки, растирал долго, пока тот не стал чувствовать боль.

— Ну, жив, что ли?

— Ноги спаси, — слабым голосом произнес Шевчук, — ради бога, ноги спаси.

— Ты человек русский, значит, мороз тебя не возьмет. Русский ты?

— Подольский я…

Старик велел Шевчуку подняться и прыгать на месте.

— Сильней махай руками, топай валенками.

«Валенками… какими валенками?» — подумал Шевчук и только тогда заметил, что сам старик стоит на снегу в одних шерстяных носках и портянках.

— Прыгай, дюжей махай руками! — командовал старик. — Крови надо течение дать.

Точно маленького ребенка, старик водил спасенного по дороге возле саней. Лошадка будто удивлялась и косила на них глазом.

Шевчук послушно выполнял все, что от него требовал дед, — растирал сам себе руки снегом, приседал и, к великой радости, чувствовал, как постепенно вливается в него тепло. А дед вьюном вертелся вокруг и спрашивал:

— Ноги чуешь?

— Чую.

Пальцы на ногах и руках нестерпимо болели, но Шевчук продолжал прыгать, топать ногами.

— А я спужался… Гляжу, четверо окружили одного. Думаю, не иначе свой. Ну и пустил в ход свою берданку…

Голова у Шевчука легко кружилась от водки. Ему хотелось сказать старику многое, но язык не слушался. С трудом он все же выговорил:

— Спасибо, отец… Скажи теперь, где я? Далеко ли свои?

— Погоди, не спеши, сперва в лазарет поедем.

— В какой лазарет?

— Вот еще — в какой. В кремлевский! — В голосе старика зазвучала усмешка.

— Ты мне лучше скажи, как пройти к своим.

— Не спеши, сказал. Садись, не задерживай карету.

Старик снова набросил на плечи Шевчуку свой тулуп, а сам остался в пиджачке.

— Отец, возьми тулуп, замерзнешь.

Шевчук хотел подняться, но дед уложил его и взмахнул кнутом.

— Обо мне не печалься. Я песню запою и согреюсь… да только жалко, волк недалечко.

— Куда ты везешь меня, дедушка?

— Колокольня видна отсюда, а до кабака доспросимся.

— Ты мне загадки не загадывай, — глухо проговорил Шевчук. Он хотя и чувствовал, что попал в руки своего человека, все же опасался. — Ответь: куда едем?

— К главному врачу.

— Говори яснее.

— К Марфе Ивановне. Лежи и помалкивай.

Скоро сани съехали с дороги и некоторое время пробирались по лесу. Еще через несколько минут старик натянул вожжи и остановил лошадь.

— Тпру-у-у! Стоп машина!

Среди темных стволов Шевчук увидел лесную сторожку. Дед постучал кнутовищем в ставню. На крыльцо вышла женщина в полушубке. Они о чем-то поговорили, подошли к саням и стали поднимать Шевчука.

— Такие-то дела, подольский… Подымайся, главный врач перед тобой.

Когда Шевчук оказался в теплой избе, хозяйка внимательно оглядела его, озабоченно покачала головой и спросила:

— Сам ходить можешь? Ложись-ка, покормлю тебя щами. Дед, ты небось тоже голодный?

— Не против, хозяюшка. Можешь и веселой водички налить.

— Садись, — улыбнулась хозяйка, — небось заработал. Чернявый-то дошел?

— Дошел.

— А тот, с Тамбова?

— Дойдет и он. Дорога верная…

Хозяйка уложила Шевчука в постель, натерла ему ноги и руки гусиным салом, обмотала шерстяными лоскутами. Шевчук погрузился в забытье. Ему снилось, будто он снова стал маленьким и родная мать, склонившись над люлькой, согревала его теплом своего тела.

Очнулся Шевчук только через двое суток. Марфа Ивановна хлопотала у печи, и по ее встревоженному лицу Шевчук понял, что она думала о нем.

— Ожил, сынок? — с доброй улыбкой Спросила она. — Вот и хорошо. Теперь скоро поднимешься и пойдешь к, своим. Птице воздух, рыбе море, а человеку родная земля дороже всего.

— Спасибо, мамаша, за то, что спасли меня от смерти…

— Нельзя иначе, сынок. Сейчас весь народ на войне.

— И не только от смерти, — продолжал Шевчук, чтобы закончить свою мысль, — от позорного плена избавили…

— Поправляйся. Проводим тебя к своим. Иначе кто же нас из неволи высвободит?

— Никогда вас не забуду и… деда тоже… Где старик-то и кто он?

— А ты не знаешь? — Марфа Ивановна продолжительно поглядела на Шевчука и с добродушной улыбкой сказала: — Это Кузя!

1942

БАБУШКА АГРАФЕНА

Она умирала от рай, как солдат на поле боя, хотя ни с кем никогда не воевала, ни разу в жизни не притронулась к старенькому дедову ружью, что висело на стене в чулане, и называла его с насмешкой на старинный манер — фузея.