На первых порах работу сильно облегчали местечковые мальчишки, которые помогали нам. Просто так, без всякой корысти, в надежде, что потом мы им многое порасскажем.

Когда же стадо успокоилось и взрослые погонщики решили, что дальше уже можно пускать нас одних, друзья пожелали нам счастливого пути и тоже повернули обратно.

И вот уже двадцать верст позади. Животные шли медленно и спокойно, свесив головы. Настроение у меня быстро улучшалось, перестала мучить боль в ноге. Приобрел я и кое-какой опыт. Главное, не бегать без толку. Есть же кнут, и пусть его длинный хвост побегает вместо меня.

Теперь мы с Августом могли идти позади стада и разговаривать.

— Сколько сделаем сегодня? — спросил я.

— Сколько сможем — мы и они тоже. А вообще хорошо бы дойти до Лавров — это местечко такое. Пусть хоть в темноте.

— Далеко до него?

— Да верст тридцать пять.

Ого! Тридцать пять верст! И это, наверное, если считать по прямой. А сколько еще побегаешь вдоль стада!..

На окрестные поля и леса спускались сумерки, когда мы перешли вброд небольшую речку, отделявшую латышские земли от русских.

Чаще стали попадаться повозки с крестьянами. Несмотря на не холодную еще пору, на многих были накинуты овчинные шубы, из-под них виднелись холщовые рубахи, штаны, на ногах плетеные лапти. Слышалась незнакомая, малопонятная речь. Странное чувство охватило меня — чувство потерянности, даже страха. Ведь я все дальше и дальше уходил от тех мест, где родился, где провел свои мальчишечьи годы и от которых прежде отдалялся самое большее на десяток-полтора верст.

Яркая круглая луна выкатилась из-за деревьев и осветила большак, как огромная, подвешенная к небу лампа. Наше стадо, утомленное долгим переходом, медленно тащилось вперед. В лесу отчетливо слышалось тяжелое дыхание и хрип — животные порядком устали. Лунный свет, пробиваясь сквозь листву, сплетал причудливые узоры. Пестрые тени ложились на дорогу, на траву, на спины коров и быков, и казалось, будто они бредут под бесконечно длинным кружевным покрывалом.

Небольшие облака наплывали на луну, как призрачные Корабли; тут были и парусные суда, и пароходы, окутанные клубами дыма. Настоящих кораблей я никогда еще не видел, но хорошо знал их по картинкам в книгах брата.

Шел так, запрокинув голову к небу, до тех пор, Пока со всего размаха не ткнулся грудью в отставшего быка.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Август. — Смотри, собьешь его с копыт!

В другое время я не оставил бы насмешку без ответа. Но теперь от усталости не хотелось даже говорить. Мшистый край канавы у дороги так и манил завалиться на него. Из головы не выходил дом с мягкой постелью. Взбитый сенник с пахучим сеном, подушка, в которой тонет голова. Вот бы…

— Что молчишь, словно воды в рот набрал? — не выдержал Август.

— Так… Клонит ко сну, — признался я.

— Хочешь, посажу тебя на спину вон тому большому быку? Он теперь смирный, как ягненок. Знай держись себе за рога и дремли.

Шутит? Или серьезно?

— Да нет, я просто так, — ответил неопределенно. — Но вообще-то отдохнуть не мешает.

— Погоди, скоро будет поляна, там и остановимся. Пусть скотина пощиплет травку.

Вот и поляна. Скот, изголодавшийся за день, набросился на траву, а мы с Августом уселись на обочине дороги. Где-то за лесом лаяли собаки. Одна из них жалобно завыла — ну прямо как маленький ребенок, побитый за провинность. Под эти унылые звуки я и прикорнул. Сквозь сон слышал гул стада.

Потом гул перешел в далекое-далекое погромыхивание — наверное, я заснул покрепче…

Чувствую — кто-то схватил меня за одежду и трясет, трясет. Но все равно никак не могу проснуться. Сильный толчок привел меня в себя.

— Вставай скорей! — кричал Август, и в голосе его слышалась тревога. — Коровы ложатся, потом их не поднимешь!

Я схватил кнут и бегом на поляну. Вернее, хотел бегом — ноги плохо слушались. Подняли кнутами несколько животных, но одна корова так и оставалась лежать, не обращая внимания на удары, лишь мычала недовольно и махала головой: отстаньте, мол, вот привязались! Тогда мы с Августом вцепились ей в рога и стали тащить. Пыхтели, надрывались. Еле-еле удалось поднять.

Опять погнали стадо, торопя его окриками и пощелкиванием кнутов. До Лавров было уже недалеко.

Незадолго до полуночи мы вошли в местечко и загнали скот на постоялый двор: там был устроен специальный загон.

Разместили животных, проверили, все ли у них в порядке, и только потом полезли на сеновал. Я сразу заснул, даже не успел как следует устроиться в сене.

Едва занялся рассвет, как хозяйский работник забарабанил в дверь сеновала.

— Подъем! — Август уже стоял в проходе, сладко потягиваясь.

А меня покачивало и заносило в стороны. Держась за стенку, кое-как выбрался наружу.

— Ничего, бывает, — успокаивал Август. — Давай пошагай на месте, как солдаты. Раз, два! Левой!.. Левой!

Помогло. Ноги стали сгибаться в коленях, я опять обрел над ними власть.

Во дворах только начинали петь петухи. Наши коровки призывно мычали: видно, звали своих хозяек. Им было явно не по себе: чужой двор, пустые кормушки, хлесткие кнуты.

Осеннее утро, сырое и туманное. Холод проникает сквозь одежду, зубы стучат, так и подмывает снова зарыться в теплое сено. Но нельзя — впереди длинный и трудный рабочий день.

Попросили жену работника подоить наших коров. Жестяное ведро тонко звенело, быстро наполняясь белой пенистой жидкостью. Мы с Августом попили парного молока прямо из ведра, сколько хотелось.

Отвязали скотину и начали готовиться в путь. Опять долго возились с большим быком. Никак не могли пригнуть ему голову, чтобы развязать узел на рогах, — он легко нас стряхивал. Наконец сообразили, что веревку можно разрезать, Животные, пообвыкнув, шагали теперь довольно дружно. Только жажда томила их. Некоторые неожиданно сворачивали и вприпрыжку неслись в сторону, чтобы полакомиться сочной росной травой.

Почти не видно привычных для нашего глаза хуторов. Тянутся поля, нарезанные длинными полосками, деревни. Большинство изб крыто соломой. Оконца завешены рогожей. Во дворах возятся поросята, кудахчут куры. Тут же играют ребятишки в длинных льняных рубашках, носятся наперегонки по грязной деревенской улице. У колодцев на высоких журавлях раскачиваются ведра. То из одного двора, то из другого доносится скрип ручной мельницы, сопровождаемый монотонной грустной песней.

Я смотрел во все глаза и удивлялся странной, непонятной для меня жизни этих мест.

— Видишь там, за полями, белую полосу? — спросил Август. — Это шоссе. Свернем на него с большака — и прямо на Псков. А вот это, — он указал на скопление домов вдалеке, — это Паниковичи.

— Сколько же мы прошли?

— Ровно сорок шесть верст. Но шоссе больше и шире, там погоним быстрее.

— А до Пскова еще далеко?

— Больше половины пути. Сначала будет Изборск, а уж потом и сам Псков.

— И когда мы туда попадем?

— Наверное, завтра утром, — подумав, ответил Август. Свернули на шоссе. Белые камни по обеим сторонам дороги тянулись вдаль, напоминая снежные сугробики, аккуратно наметанные на зеленые обочины. Первый раз под моими ногами такая большая, вся мощенная камнем дорога. Я уже не думал ни про усталость, ни про тупую боль в помятой ноге.

Одно желание: вперед, быстрее вперед!

Навстречу стали попадаться крестьянские обозы. Кто на тарантасах с большими рессорными колесами, кто на простых повозках — скрип-скрип. С повозок неслось блеяние овец, визг свиней, позади тащились привязанные за рога коровы. Рядом с мужчинами сидели женщины в пестрых красных платках и ярких полосатых кофтах. Наверное, ехали на ярмарку.

На узких полосках полей крестьяне серпами жали хлеб, связывали в снопы, составляли в копны.

— А почему серпами? — не переставал удивляться я.

— Видишь, какие у них земли узкие. Косой здесь никак нельзя — скосишь соседскую рожь.

Август, разумеется, шутил. Но я ему поверил. В самом деле, зачем же тогда убирать хлеб серпами? Ведь у нас крестьяне так не делают.