Тем временем прежний скрипучий голос продолжал выжимать слова, и они раздражали, точно кто-то царапал по стеклу гвоздем:

— Да, жестоко сказался результат нашего шапкозакидательства, чрезмерной самонадеянности. Как же: бить врага на его территории… Вот и колошматят нас целый год на нашей земле. А мы только и знаем, что отбиваемся да угрожаем.

— Загибаешь, капитан, — возразил кто-то сердито. — Слюни распустил, как пьяный извозчик. Не бывает войн без поражений.

— Это сейчас так говорим. А раньше? Разве нас учили отступлению? Ни черта подобного! Только вперед! На ящике с песком, на маневрах — везде только вперед. Вот немцы нас сейчас и учат. По-настоящему! Крепко учат!

Приглушенно стукнул выстрел. Но раньше, чем звук долетел до нас, я увидел, как неловко сложился в поясе Перепечай и, подогнув колени, ткнулся головой вперед.

Возвращавшийся к нам майор бегом кинулся назад к Перепечаю. Олег вскочил, как подброшенный пружиной.

— Застрелился… — обронил он горько и побежал вслед за майором.

— Готов, — процедил он, возвратясь. — Слишком похоронно смотрел старик на будущее. Майор-то был прав…

— Подполковник тоже прав, — перебил его все время молчавший пожилой старшина. — Мужественный человек, крепкий. Таких не согнешь, можно только сломать.

Он снял фуражку с надломленным козырьком. Остальные последовали его примеру.

Вернулся майор. Ни на кого не глядя, подрагивающими руками положил перед собой документы Перепечая, на них возложил свои и надтреснутым, чужим голосом предложил:

— Ну что же, братцы, давайте… погреемся…

С болью в сердце, будто отрывая от себя частицу, я выложил удостоверение личности и комсомольский билет — маленькую книжечку, красную, как сгусток крови.

Молчаливый старшина держал свои документы в руках долго, будто взвешивая их в широких ладонях, потом бережно сложил их в общую небольшую кучку.

— Гражданская смерть. — Он усмехнулся криво, вымученно и отвернулся.

Майор переложил документы домиком и осторожно по-хозяйски поджег. Оранжевый язычок робко лизнул обрез бумаги, потом пламя вспыхнуло ярко, осветило грустные лица и стоящего перед костром на коленях майора.

— Да. Жизнь. Жаль старика. — Майор вздохнул, похоже — застонал. — Поспешил. А ведь человек какой был!..

На востоке взошло солнце, возвестило начало нового дня. Никто из нас ему не был рад.

Сарай длинный, приземистый, ободранный. Сквозь дыры в соломенной крыше внутрь глядело солнце. Навстречу ему с земляного пола поднимались миллиарды пылинок. От этого казалось, что солнечные столбы косо подпирают ветхую крышу, местами провисшую вниз пучками закопченной соломы.

Под обвалившейся глиной выпирал хворостяной каркас, будто конские ребра. В углу врос в землю приземистый кузнечный горн, тускло отблескивающий окаменевшей сажей. Над горном, как засаленный балдахин, висел измятый вытяжной короб.

Голубыми пластами колыхался табачный дым.

В длинном прямоугольнике входа надоедливо мелькала серая фигура часового. Он расхаживал влево-вправо и словно бы играл со своей уродливо короткой тенью: то пытался от нее удрать, то настигал и топтал ногами. Иногда он останавливался, засматривал прищуренными глазами внутрь сарая, перекладывал в руках лоснящийся смазкой автомат. Ворот суконного мундира распахнут, подвернутые рукава обнажили до локтей покрытые густой золотистой растительностью цепкие руки.

Привалившись плечом к косяку, он принимался высвистывать примитивную бравурную песенку, построенную на трех-четырех звуках.

Ему было жарко, скучно.

Вдруг лицо часового оживилось. Он шагнул вперед, схватил пожилого военврача за руку и дернул за ремешок часов. Доктор рывком высвободил руку, отступил назад и, тяжело переведя дух, закивал головой:

— Гут, гут…

Физиономия часового расплылась в довольной усмешке. Врач расстегнул ремешок часов. Немец с готовностью протянул руку, но врач, отступив на шаг, с силой ударил часами об землю.

На лице грабителя еще блуждали остатки растерянной глупой улыбки. От загорелых щек отлила кровь, они стали землисто-серыми и вслед за тем покрылись багровыми пятнами. В бешенстве он наставил в грудь врачу автомат. Враз стало так тихо, что было слышно, как в ушах шумит кровь.

— Вас ист лос? — резко донеслось от входа.

Часовой обернулся, щелкнув каблуками, вытянулся, замер.

— Ахтунг!

Пригнув голову, в проеме входа стоял высокий пожилой офицер, затянутый в безукоризненно пригнанный светлый китель. Он рассматривал пленных холодными, как ледяшки, глазами, медленно поворачивая на высокой шее сплющенную с боков голову. На плечах офицера витые погоны, между концами воротника, украшенного серебром петлиц, примостился черный разлапистый крест. Длинная голова казалась еще длиннее от высокой тульи фуражки, вздыбленной резко кверху. Чуть повернувшись, он что-то сказал и в ту же секунду раздвоился: из-за спины шагнул такой же высокий поджарый офицер, только значительно моложе. Под вздернутой бровью блеснул монокль.

— Господин полковник спрашивает, нет ли у вас претензий?

Все молчали, с неприязнью рассматривая лощеные фигуры офицеров.

— Нет ни претензий, ни вопросов? — повышая голос, спросил переводчик. Пренебрежительно сложив губы, добавил: — Вы всем довольны?

Народ в сарае зашевелился, послышались отдельные возбужденные голоса. Из толпы вышел подтянутый молодой подполковник.

— В этом грязном сарае вы заперли более сотни русских офицеров. Среди нас есть раненые, нуждающиеся в немедленной госпитализации. Пищи нет. Воды нет. Оправиться не выпускают. Наконец, в сарае множество вшей. В нем невозможно содержать людей. Мы протестуем.

Переводчик скороговоркой пересказал полковнику, и тот, презрительно улыбнувшись, ответил:

— Для пленных есть специальные лазареты. Всему свое время. Будут отправлены и ваши раненые. Пищу получите вечером. Мы не имеем для вас специальных запасов продовольствия. Не ждали вас. Что еще?

Подполковник коротко доложил о происшествии с часами и, строго глядя на переводчика, закончил:

— Подобный случай несовместим с понятием современной армии. Это грабеж, мародерство. У нас оно наказывается как самое тяжкое преступление.

Лицо переводчика вытянулось. На скулах проступил пятнистый румянец, близорукие глаза прищурились, забегали по лицам.

Полковник надменно вскинул голову и, выдвинув острую челюсть, заговорил отрывисто, громко, бросая в толпу непонятные каркающие звуки.

— Господин полковник не верит. Подобные разговоры мы расцениваем как попытку опорочить честь доблестной германской армии. Мы предупреждаем, что подобные разговоры могут нежелательно закончиться для лиц, их распространяющих. — Переводчик зло посмотрел на пленного подполковника. — Понятно?

Полковник заговорил вновь, резко щелкая стеком по ладони.

— Сейчас вам необходимо выбросить из головы коммунистическую начинку, забыть о том, что когда-то вы были офицерами. Сейчас вы — пленные. И только. Вы обязаны беспрекословно выполнять все, что от вас потребуется. Всякое неповиновение повлечет за собой тяжелое наказание, даже смерть. Лучшие граждане германской империи жертвуют собой в победоносном походе против коммунизма, — стек полковника значительно застыл над головой, — вы заполните их пустующие места в хозяйстве и честным трудом заработаете себе место в будущем обществе.

Переводчик закончил торжественные подвывания и снисходительно улыбнулся:

— Надеюсь, это вам понятно?

— Понятно… — ответил чей-то одинокий голос.

— Коммунистам и комиссарам выйти вперед!

В тишине слышалось только тяжелое дыхание сотни людей. Прошло несколько томительных минут. Полковник насмешливо улыбнулся, сказал почти весело:

— Напрасно! Позже этим вопросом займутся специальные люди. Лучше бы уж сразу…

Немного погодя переводчик снова спросил:

— Коммунистов и комиссаров нет? Хорошо. Вопросы? Тоже нет? В ближайшие дни вас отправят в лагерь.