— Кстати, казалось бы, — польщенно говорил Федя, — наша наука должна все более удаляться от смутных поэтических представлений древнеегипетской, шумерской, вавилонской, древнееврейской, древнекитайской, полинезийской и прочих культур. Но нет. Идеи Вернадского, открытия Минковского и Эйнштейна начали поразительно сближать нас с детством человечества, а наши представления, на новом, конечно, витке, с их детскими, общими, чувственными представлениями.

— Забавно!

— Однако вернемся к сакральному. Что в самом сакральном считалось самым ценным?.. Та точка в пространстве и времени, где и когда совершился акт творения, где находится центр мира, проходит мировая ось, стоит древо жизни, дерево предела, столп, трон, алтарь, где находится чувствилище бога.

— Я как чувствовал, что доберемся до бога.

— Если тебя смущает слово «бог», можно принять обозначение Икс или Зет. Несущественно!

— Нет, зачем «Зет»? Мне безумно интересно, что же такое есть бог? То есть что это я говорю, так он что же — есть?!

— Человечество сразу интуитивно почувствовало, — помедлив, веско сказал Федя, — что есть внешняя сила, организовавшая хаос в космос, то есть царство случайностей в строгий миропорядок.

Он помедлил как бы на краю пропасти.

— И ты что же, обнаружил эту силу? — спросил я, чувствуя, что у меня холодные мурашки прошли по спине.

— Да.

Мы оба посидели в обморочном молчании. А потом Федор взял листок и написал довольно длинную формулу.

— И что это?

— Бог.

Должен признаться, что мне стало несколько не по себе.

— И что же он, с бородой? — спросил я дико.

— Нет, он оказался физической величиной, — деловито сказал Федя, отобрал у меня пепельницу и сжег над ней листок с формулой.

— Ф-фу! Черт! — Я нервно походил по комнате и снова сел перед Федей. — Давай дальше!

— Его зовут Ламбда, — сказал Федя.

Я нервно захохотал.

— Под названием Ламбда-члена он возник еще в уравнениях Эйнштейна как гипотетическая неуловимая сила, которая появляется как выражение внутренних свойств пространства. Эйнштейн принял ее равной нулю, поскольку, ничтожно малая по величине, в лабораторных условиях она неощутима. Но в условиях космологических она может, например, прекратить расширение Вселенной и направить это движение вспять. Понимаешь, какой отсюда вывод?

— Нет.

Он помедлил, оценивая меня.

— Если Ламбда правит всем, то править Ламбдой можем попробовать мы!

Он не мигая смотрел на меня, а я — на кирпичную будку бойлерной, построенную против окон его кооперативной квартиры.

И хотя Федя недоверчиво относился к моим умственным способностям, я понял, что эта минута, возможно, и есть тот самый миг, о котором грезило человечество. И мне, человеку из толпы, представляющему не только нынешнее, но и ушедшее человечество, предъявлено то откровение, в смутном предчувствии которого протекли тысячи лет. Я выбран, чтобы за нынешних, прошедших и будущих ощутить первым безумное, чуть злорадное, сатанинское торжество, упоение безграничной, незримой властью над всем, над бесконечностью, превращающейся отныне как бы в перспективу твоей собственной квартиры. Вплотную подошло то, что человек предвидел, называя себя венцом творения и царем природы. И если Моисей в момент получения откровения пал на колени, или воздел руки, или, не помню уж, что он там делал, но, во всяком случае, изо всех сил демонстрировал, что он верный раб, слуга и холоп, то теперь наступило обратное, и я должен ощутить себя господином, мессией, добравшимся до власти над самим богом. Но вместо вознесенности над миром и безмерного торжества я ощутил громадность потери. Как будто потерял отца, и теперь не к кому в положении крайнем обратить взгляд, полный мольбы и надежды. Сам взрослый, и кругом беспощадность.

Я вытер лицо платком и вдруг возмутился. Оскорбился тем, что меня, взрослого, образованного, опытного человека, на какой-то миг заставили поверить во всю эту чепуху.

— Нет, стой! — вскричал я каким-то склочным, базарным голосом человека, которого нагло пытаются облапошить. — А при чем тут тогда эта... как ее?.. релятивная скорость, которая... Да и нынешние космические аппараты — плохи, да? А Ламбда поможет сделать другие?!

— Здесь все «при чем»! — опустив глаза и помолчав, сквозь зубы сказал Федор. С преувеличенным терпением и с оттенком некоторой раздраженной брезгливости, свойственной, вероятно, всякому великому, вынужденному объясняться с беспокойным неофитом, он долго и внушительно, какими-то каменными словами вдалбливал мне, что все есть производное от константы «пространство — время», и если ты нашел ключ к главному, то становятся частностью как скорость, так и техническое качество кораблей, подобно тому, как в границах обжитого нами города нам безразлично, на чем ехать — на автобусе или на трамвае.

— То есть, черт!.. А ты же говорил, что нынешняя космонавтика — тупиковая ветвь этого... как его?.. Да, стой, забуду! Ты зачем мне рассказал про трон жизни, то есть про эту, тьфу! как ее? про сакральность?! То есть ты этой мистикой как бы обосновываешь свою теорию, что ли? Или что?

В общении с нашими милыми и простыми людьми я чувствовал себя умным, а временами даже и очень умным, но рядом с Федей я как-то катастрофически глупел. Скажу даже резче: обнаруживался. И это особенно беспокоило и бесило меня.

— Да. Ошибался. Это не тупиковая ветвь. Это просто — второе, — помолчав, как бы через силу, ответил Федя на первый вопрос. — А что касается сакрального, то я пытался дать тебе понять, что построение гармоничной картины мира, что и является целью познания, как идеал и как путь к этому идеалу, закодирован природой в самом человеке, то есть мы идем предопределенным путем. И даже наши ошибки — это издержки движения по верному, предначертанному пути. На этом базисе ты можешь для себя уточнить и наполнить вполне определенным смыслом такие понятия, как «судьба», «свобода и необходимость», «выбор», который, если ты его делаешь не в соответствии с в тебя заложенным, то есть с судьбой, неизбежно грозит тебе карой, смысл которой ты можешь легко прочесть, ибо он заключен как корень, как главное в самом слове «судьба».

— А-а! — прозрев, захохотал я. — Обосновал и оправдал свою замысловатую жизнь! Нет?.. Черт! — вскричал я, сообразив. — Да ведь все это обыкновенный диалектический материализм!

— Идеализм тоже вписывается в эту картину, — переждав мои крики и несколько помолчав, сказал Федор. — Как предчувствие открытия.

— Твоего?

Федор поколебался. Потом поднял глаза и посмотрел на меня, как бы щурясь от света.

— Моего.

И снова я задохнулся.

Что из того, что моя голова отказывается совместить чудовищное открытие с тяжелоатлетическим обликом знакомого мне с детства Феди?! А та простенькая формула, с которой началась кошмарная ядерная эпоха, разве она как-то совмещалась с обликом обаятельнейшего мудреца, предпочитающего ходить в свитере и в сандалиях на босу ногу, обожающего играть на скрипке и ненавидящего насилие и войну?! И тем не менее он вывел эту формулу, и через кратчайшее время мир сжался в судороге ужаса быть спаленным в атомной топке. А что власть над атомом по сравнению с торжествующим господством над всем сущим?!

Фу, черт! Я насильственно заставил себя рассмеяться.

— А для моего пользования ты этого своего Ламбду не можешь изобразить?

— Пожалуйста! — Федор навис над листочком бумаги. Он помедлил, возможно представив своего великого предшественника Эйнштейна, и на лице его вместе с безмерным уважением обозначилась тень упрямого внутреннего торжества. Он написал своим твердым почерком: ЛАМБДА-ЧЛЕН ≠ 0, особенно твердо перечеркнув знак равенства, что для идеалистов и мистиков могло бы читаться так: «Бог не равен нулю!», если бы он не оказался свойством пространства, то есть все-таки материалистической величиной.

Нет, ну все-таки это было как-то до жути дико!

— Ты меня, конечно, извини, но на простого человека, как я, — сказал я (втайне, конечно, считая себя не таким уж простым), — иные ваши научные открытия действуют так, как будто меня обокрали. Что там ни говори, но ты своей дурацкой формулой лишаешь жизнь какого-то сокровенного, подозреваемого любым из нас высшего смысла.