— Проснулся. Идти нам надо, а, товарищ капитан? — Тягилев, все не отнимая руки у Нади, поглядел через бруствер вперед и вообще на все вокруг. — Ишь, наложили вы их тут, иродов. Ишь, лежат! Ле-ж-а-а-т! — протянул он одновременно с удивлением и злостью. — Стоят!.. — сказал он о танках тоже с удивлением и злостью, но удивления было больше. — Ведь как катили! Как катили! А вот и стали! Ишь!..

Пришел Щеголев. Он сел на корточки возле Нади, снял пилотку, вытер пилоткой лицо, положил ее на колени и опустил голову. Он не смотрел на Надю, а смотрел на дно окопа, безвольно уронив руки на него. Потом он вздохнул, закурил, все не поворачиваясь к Наде, словно не в силах видеть ее заплаканное лицо, наощупь нашел ее плечо и положил на плечо руку.

А Надя плакала, не утирая и не пряча слез, они текли у нее по грязным щекам, по подбородку, оставляя на них светлые полоски, как-то набок скосив рот, дрожа всем телом, наверное, внутри нее так же дрожало — каждой жилочкой — ее полудетское еще сердце. Она плакала, потому что ей было и жалко деда и еще потому, что она стала сиротой.

«Сиротинкой…», — подумал Ардатов.

— Позаботишься, отец? — спросил, кивнув на Надю, Ардатов. — Позаботься-ка… Она нам помогла, хорошо помогла…

Надя, не отпуская руки Тягилева, вместе с этой рукой закачала головой, как бы отрекаясь от всего, что она делала, от всего этого дня, и Тягилев выпроводил Ардатова.

— Вы идите, идите, товарищ капитан, у вас дел, поди… Или как, нету, нету уже дел? Ноне нету их? А мы уж тут все сами… Управимся. Управимся ведь? А, дочка? — спросил он, как бы для поддержки, Надю. — Похороним дедушку? Да, дочка?

— Тогда — быстро! — приказал Ардатов. — Давай, отец, действуй!

Он боялся, что если немцы снова, в эти последние полчаса светлого времени поднимутся и дружно ударят, то хоронить придется их всех, в том числе и Надю, и Тягилева, и его самого.

«Только вот кто будет этим делом заниматься? — подумал он. — Те несколько пленных, которых все-таки немцы захватят? Пленных из раненых? — Что же касалось самих немцев, так им, Ардатов знал, будет наплевать на их трупы. Немцы завалятся в этой траншее спать до утра. — До атаки на Малую Россошку, — уточнил он себе. — Нет, немцам будет не до их трупов, — еще раз со злою горечью повторил он. — Разве только когда пойдут их тылы, всякие там санитарно-дезинфекционные службы, и начальство этих служб заставит санитаров или могильщиков засыпать всех убитых русских, чтобы они не распространяли заразу, и их — Тягилева, Надю, Щеголева, Рюмина, Чеснокова, всех! — и его тоже! — засыпят в этой траншее, предварительно облив креозотом. И бронебойщиков тоже, — вспомнил он. — И вообще всех, кто лежит сейчас на этом куске земли».

— Быстро! — повторил он, и Тягилев засуетился.

— Быстро так быстро. Это мы враз. Вон она, лопатка-то. Как кто подставил! Бери, бери дедушку за ноги. Вот так. Понесли — тут вот сверток есть, недорытый ход. Там его и уместим. Земелька там сухая! Хорошо ему будет, покойно… Тут уж никто не потревожит.

Ардатов, соображая, что и как дальше делать, слышал, как Тягилев бормотал Наде:

— И не печалься, а уж коль невмочь, так печалься светло. Пришел в мир и ушел. Из праха в прах. Человек он, знаешь, каждый по этой дорожке идет. Главное, чтоб прямыми стези были его. Вот оно что. А дедушка пожил. И повидал ее, жизнь, и себя показал в ней. Так, положили. Теперь пальтишко его давай. Так… Вот сложим пальтишко, да под голову ему, чтоб удобней было. Голову приподними, приподними. Так, дочка. Теперь я руки ему на грудь. Так. Та-а-к. Теперь вон ту палаточку дай, накроем его. Дай, дай. Ничья она, коль валяется. Так, это чтоб земелька на глаза не давила. Ну, кинь горстку-то. Так. Ну, пухом земля ему будет…

Ссыпаемая с бруствера земля застукала, зашуршала по палатке, и Ардатов как бы очнулся, стряхнул наваждение от слов Тягилева.

— Пойдешь один, — сказал Ардатов Белоконю. — Пойдешь один. Смотри, за донесение отвечаешь головой! Понимаешь, чего оно стоит!

— Чеснок убит, — не то возразил, не то просто вспомнил Белоконь. — Чеснок убит. Гады…

— Давай вон с того угла, — Ардатов показал. — Незаметно на бруствер и по-пластунски. В этой твоей бумажке, считай, пять фрицевских дивизий. Понял? Ясно тебе это?

— Чеснок убит! — еще раз сказал Белоконь. Он и не смотрел туда, куда показывал Ардатов, а стоял так, вроде бы слова Ардатова его не касались. — Хороший он был, Чеснок. Я думал, мы потом с ним по корешам. Я бы его устроил в разведроту. Я бы всегда знал, раз сзади Чеснок, значит, спина прикрыта. Гады…

— Ладно. Да… Метров минимум двести, даже триста по-пластунски. Как думаешь? Ты должен пройти!

— Нет, — как решенное ответил Белоконь. — Никуда я не полезу. Не хочу я им зад подставлять. Не полезу. Вместе, капитан. Вместе! У меня предчувствие — вы верите в предчувствие? Так вот, у меня предчувствие — если полезу, не дойду. Не дойду я, капитан! И — пропало донесение.

Белоконь все не поднимал головы, тер носком сапога комочки и шевелил губами:

— Нет Чеснока. Нет его… Я ходил, смотрел. Я его засыпал. У него там не спина, а решето… Вместе, капитан, вместе… У меня предчувствие. Осталось всего чуток-чуток совсем! Вместе, капитан, вместе!..

— Что?! — Ардатов быстро сверху вниз и снизу вверх осмотрел Белоконя. — Ты понимаешь, что говоришь? Я приказываю! Это — приказ!

Щеголев локтем оттер Ардатова, сделал шаг-прыжок, так что его лицо было в каких-то сантиметрах от лица Белоконя.

— Ты — новобранец? — жестко сказал он. — Повторить приказ! — Рука Щеголева привычно коснулась кобуры и большой и указательный палец зажали и дернули застежку.

Через плечо Щеголева Ардатов видел, как сузились глаза Белоконя, как сжался рот, как по щекам, лбу, шее пошли багровые пятна.

— Да ты, старший лей… — начал было Белоконь, но Щеголев крикнул:

— Повторить приказ! За шкуру трясешься!

— А! — тоже крикнул Белоконь, стал на колени, бросил на дно траншеи свой шмайсер, рывком расстегнул ремень, выдернул из-за ремня два чехла по три магазина в каждом к шмайсеру, рывком же расстегнул ремень, сдернул с него обе гранатные сумки, толкнул под сапоги Щеголева один чехол с магазинами и обе сумки с гранатами, запоясался, схватив в одну руку шмайсер, а в другую чехол с магазинами, и выскочил.

— Шкуру?! Шкуру?! — хрипел он. — Эх, старший лейтенант… Это… — Он высморкался, отвернувшись, вытер обшлагом гимнастерки, отвернувшись же, глаза, нос и рот и ткнул стволом в гранатные сумки.

— На память! На вечную память! О Сережке Белоконе! Есть доставить донесение! Есть доставить! Пока! И — пламенный привет!

Опять ударили немецкие минометы, разрывая ломились плотно по обе стороны траншеи, а некоторые мины рвались и в ней и в ходах сообщения, и приказывать сейчас Белоконю пройти в тыл, то есть ползти, было бессмысленно — много ли бы смог проползти Белоконь через эти взрывы? Осколки мин секли полынь, ковыль, и Ардатов, думая «Только бы не перебили провод, только бы не выбили у меня связь», схватил Белоконя за ремень, дернул вниз, потому что Белоконь, лишь нагнувшись чуть ниже краев траншеи, ждал минуту, вот-вот должен был вылезти на бруствер и то ли, рискуя получить пулю, сделать во весь дух рывок от траншеи, то ли, полагаясь на свое солдатское счастье, сразу от нее поползти.

— Сядь! Отставить! Сядь, тебе говорят!

— Я что? Я насчет шкуры… — засопел, уткнувшись лбом в стенку, Белоконь. — Я ведь поляк — мой прадед был поляк, так мне говорила бабка, и чтобы поляк трясся о своей шкуре…

— Помолчи! — оборвал его Ардатов. — У, козел упрямый!.. Ще польска не сгинела?

— Не! Не! — радостно затряс головой Белоконь.

Стало прохладней, откуда-то с севера, где тучи в небо были плотней, принесся ветерок, он обдувал лицо, шевелил полынь и пахнул дождиком. Быстро отмахиваясь крыльями, стремительной, плотной кучкой, пролетела вбок стая ласточек, и то ли что-то сигналя ей с земли, то ли просто так, тенькнула какая-то пичуга и вдруг, стремительно взлетев, чиркнула светлым тельцем по горизонту.