И еще качка, которая выматывает душу, и пассажиры, которым нужно улыбаться, что бы у тебя ни было на душе. Улыбаться даже тем, кто жмет тебе руку, а мысленно желает всех бед и несчастий на свете.
На своем привычном месте, у пиллерса, сидела Лариса Антонова. Рассеянно смотрела в зал. Вокруг тоже привычные, давно знакомые люди. В первом ряду – старшие офицеры. Внимательно и строго смотрит старпом Стогов. Поправляя очки, что-то пишет в блокнот Евгений Васильевич. Как всегда на собраниях, важно дремлет Дим Димыч. Морщась от качки и неудобно повернув голову, сидит новый доктор. Ничем не примечательное лицо, обычная среди моряков борода…
"Такой же, как и все? – задумалась почему-то Ларина. – Наверное… Просто еще не совсем освоился. Смотрит всегда серьезно, как будто диагноз ставит. И не такой… смелый, как другие…" Хорошо это или плохо, она не решила – в зале захлопали: из-за трибуны с довольной улыбкой выходил боцман Коля Лебедев.
Ходко идет собрание, охотно, с азартом говорят моряки.
Тем, кто на берегу, иногда кажется, что плавание – это прогулка по морю: свежий воздух, теплое солнце, морские ванны. А на судне иногда по неделе не выйдешь на палубу: то мороз и колючей проволокой стегает метель; то шторм и вода картечью летит над палубами, а ветер сбивает с ног; то обжигающее солнце висит в зените и пробивает насквозь, от затылка до пят.
И не открыть иллюминаторы – день и ночь волны залпами бьют в борт.
Обо всем этом говорилось на собрании. И еще – об экономии.
Выступает главный механик, белокурый, с голубыми глазами. Он из архангельских поморов. Говорит – окает.
– Товарищи, за прошедший год мы принесли государству огромную прибыль. Нам установили подруливающее устройство в носовой части судна. Это намного повысило маневренность теплохода. Каждая швартовка и отход с двумя буксирами стоят государству больших денег. Теперь же мы можем отказаться от одного буксира, а при благоприятном ветре – от обоих. Наши штурманы часто отходят и без лоцманов – опыт позволяет. А это, товарищи, большая экономия!
"А вот что бы мне сказать? – задумывается главный врач. – Что предложить? Экономить таблетки нельзя, тем более что пассажиры обожают бесплатное лечение. Многие даже впрок запасаются таблетками и пилюлями!…"
Шевцов вспомнил Аню Андрееву. "Здоровье надо экономить – людей беречь, самих себя!"
Его толкает в бок Лесков:
– Док, скажи пару слов по медицинской части.
Виктор встает, берет микрофон. На него смотрят с любопытством, улыбаются. Многие лица знакомы – побывали в госпитале.
– Товарищи! Я пришел на собрание вашего профсоюза…
– Почему это "вашего"? – кричат с места. – Нашего!
– Вашего, – повторяет Шевцов, – потому что я член профсоюза медицинских работников, а не моряков…
…Действительно так. Плавает на судах единственный человек другого ведомства. И вроде бы сам по себе. Все соревнуются, берут обязательства, перевыполняют план, получают льготы, путевки. А судовой медик – в стороне. Когда всех бьет шторм, и его бьет, когда все на аврал, и он на аврал. А когда всему экипажу премия, перед ним руками разводят. Вы, говорят, из другого профсоюза…
Виктор вздохнул и продолжал:
– Товарищи, вы работаете в особых условиях. Вы трудитесь на транспорте, но иногда забываете об этом. Попробуйте для примера готовить обед и разносить подносы, скажем, в автобусе. Или на ходу ремонтировать в нем двигатель, красить крышу или делать операцию аппендицита. Нелегко, правда? А ведь у нас еще труднее – скользкая палуба, крутые трапы, сложная техника…
Ни один шторм не проходит без травм; синяки, шишки, а то еще и что похуже. Это же самая важная экономия – сбережение людей!
Получается так: когда члены вашего профсоюза нарушают технику безопасности, у членов нашего профсоюза бывает много лишней работы…
Когда главный врач сел на свое место рядом с Лесковым, ему долго хлопали жесткими ладонями матросы, повара, мотористы.
Неосознанно, но безошибочно Шевцов выбрал на судне правильную манеру держать себя. Он был в новом, чужом для него мире. Здесь каждый делом доказывает, что он нужен теплоходу, людям. Что он не пассажир и не иждивенец. Шевцов сразу понял это и отбросил свою береговую суховатую манеру держать малознакомых людей на дистанции. На "Садко" всё – и сам теплоход, и каждый член экипажа – вызывало у него восхищение и зависть. Каждый знал во сто крат больше него о волнах и ветре, об устройстве судна, о писаных и неписаных законах моря. На берегу Шевцов сам мог учить других. Но здесь он был учеником. Он не скрывал своей беспомощности на теплоходе, не стыдился спрашивать советов у мотористов, коков, официантов. И с радостью чувствовал – это приятно им.
"Это хорошо, что ты не чванишься, – одобрительно говорили их глаза, – хорошо, что так внимательно выслушиваешь нас на приеме в госпитале, что для тебя нет разницы между старшим офицером и камбузником. Это по-морскому.
Хорошо, что ты много спрашиваешь: уважаешь нашу работу, значит, и нас тоже…"
По вечерам, когда не было больных, доктор ходил по судну. Он бывал везде: на мостике, на палубах, в машинном отделении, – просил ему рассказать, что и как работает. Если любишь море, нельзя не любить и моряков.
Да и люди здесь были другие – сердечнее, ближе, чем на земле. Можно жить с человеком в одном подъезде и не знать, как его зовут, ездить целый год в одном трамвае и не здороваться.
На море по-другому. Здесь каждый заручается дружбой. Иначе нельзя. Потому что на судне каждый одинаково незаменим: штурман и рулевой, доктор и портной, моторист и повар.
Поздний вечер. Теплоход, освещенный электрическим заревом, движется по океанской равнине, разбивает скулами тяжелые волны. На открытых палубах пусто, а внутри кипит многоликая жизнь ночного города. Людно на его проспектах и улицах. На Салонной палубе, как на Невском, светятся неоновые рекламы, работают бары и магазины. Играют оркестры, двигаются под музыку ноги на танцплощадках.
В музыкальном салоне собирается по-вечернему одетая публика. Сегодня – вечернее шоу французского певца Шарля Конти. За столиками – мужчины в белых смокингах с черными бабочками, дамы в длинных платьях с голыми спинами. Дым сигарет, сигар, трубок.
Между столиками скользят официанты, привычные к качке, принимают заказы: виски-сода, джин-тоник, водка с апельсиновым соком. Господа туристы берегут здоровье – алкоголь разбавляют обязательно. Сидят довольные, расслабленные – переваривают обильный ужин. Закуривают только после трапезы. На пустой желудок – ни в коем случае. Весь зал вместе со столиками плавно покачивается.
Рядом со сценой резервирован "кэптенз тейбл" – капитанский стол. Ровно в 22.00 появляется капитан. С ним свита: главный помощник, первый помощник, старший помощник и замыкающим – главный врач. На всех в этот раз ослепительно белая форма: белые тужурки с погонами, белые брюки, белые туфли.
Пассажиры аплодируют. Оркестр уже ждет. Ударник выбивает дробь, приглашая к вниманию.
На круглую сцену зала быстрым шагом выходит очень худой, чрезвычайно приветливый культработник и с привычной легкостью объявляет программу вечера – на трех языках. В штате пассажирских судов всегда есть эта должность – что-то вроде "затейника" в домах отдыха, только со знанием языков.
Появляется Шарль – длинноволосый, в фиолетовом фраке с узкими плечами. Он смотрит под ноги и небрежно тянет за собой черный шнур микрофона. Потом вдруг замечает публику и в удивлении останавливается, пожимает плечами, подносит микрофон к углу рта и Шепотом, доверительно, начинает говорить. Позади него судовые музыканты в фиолетовых рубашках и серебристых жилетах. Они в полном контакте с певцом. Оркестр подыгрывает бормотанию Шарля. А он не поет, Да, кажется, и не собирается петь.
Вокруг сцены – вечерняя публика: немцы, англичане, французы – почти все в почтенном возрасте. А Шарль держится, как на репетиции. Напоет несколько фраз, потом улыбнется оркестру или поздоровается с кем-нибудь в зале. Он то учит публику, как надо ему подпевать и когда хлопать, то вдруг перелезает через барьер в зал и у крайнего столика, опустившись на колено, утешает старушку, у которой не то от возраста, не то от избытка чувств слезятся глаза.