Я бы многое сейчас сказал Кохову, не будь капитан моим начальником. И в первую очередь сказал бы ему, что «на фронте надо действовать воедино», а не прятаться…

…Впереди в кустах показалась наша штабная машина, возле которой стоит Петров. Начальник штаба смотрит на нас с любопытством и ожиданием. По его взгляду заметно — он уже почувствовал что-то недоброе. Подойдя к самоходке, полковник оглядывается, упирается в меня взглядом. «И почему я все время оказываюсь у него на глазах?»

— Товарищ Дорохов, дайте листок бумаги.

Торопливо расстегиваю сумку, поспешно вырываю из блокнота листок.

— Дайте и сумку, — полковник протягивает руку к моей «керзушке». Он достает карандаш, нагибается к стальному крылу самоходки, нависшему над блестящими траками, и начинает старательно выводить буквы и фразы. Я поддерживаю сумку, чтобы она не сползла. Стараюсь не смотреть на бумагу. Но любопытство сильнее моих стараний. Крупный, довольно красивый почерк полковника помимо воли приковывает взгляд.

«Начальнику штаба 5 Гв. Зимовниковского мех. корпуса, гв. генерал-майору Шабарову…» — медленно-медленно выводит Демин каждую букву. Кончик карандаша хищно замирает над беззащитным тетрадным листочком, потом, остро клюнув его, снова ползет по бумаге:

Сердце мое замирает от радости. Ребята еще не знают, что с Коховым кончено… «Сосунки!» — обзывал он нас. Теперь он сам сосунок. Пусть за трусость его разжалуют. Отдадут под трибунал. Мысленно я уже посадил Кохова на скамью подсудимых. Осталось вынести приговор. Но раньше меня его выносит жало карандаша:

Демин размашисто расписывается, складывает бумажку вчетверо, решительным жестом зовет к себе Кохова.

— Сегодня же явитесь к генералу Шабарову. Это передайте ему. Выполняйте!

Мне никогда не забыть Кохова с вещевым мешком за плечами. Сгорбившегося, сникшего, потускневшего. Когда он проходит мимо нас, даже не удостоив никого взглядом, ничто не напоминает в нем бравого капитана… Вот он идет ссутулившись, опустив глаза, не смея ни на кого оглянуться. Все ближе, ближе к кустам.

— Все же старик его раскусил, — задумчиво говорит капитан Петров. — Правильно. Ничего не скажешь.

Повернувшись к начхиму полка капитану Кривенко, Петров повторяет:

— Быстро, быстро его старик раскусил. — И улыбается, обнажив свои красивые ровные зубы.

Вот и испекся наш Кохов. Не получилось из него артиллерийского генерала. Он идет принимать взвод, если, конечно, ему доверят его. Вон он шагает, опустив голову. Будто потерял что-то…

— Вшивый человечишко, — почесываясь, произносит Юрка.

А Кохов подходит к лесу. Не оглядываясь, спускается вниз, в балку. Вот его фигура показалась на изгибе тропинки в последний раз. И кусты, разлапистые, цепкие, словно заманивают его в свою чащобу и отгораживают от нас непроницаемой завесой.

Атака

Петров собирает всех разведчиков и радистов. Он чем-то недоволен. В ожидании, когда придут Семенов и Паньшин, молчит и хмурится.

— Кто оборудовал КП для командира полка? — строго спрашивает начальник штаба, когда по его приказанию мы выстраиваемся в шеренгу.

— Мы делали. Отделение разведки, — робко произносит сержант Семенов. — По указанию капитана Кохова делали.

— А ну, пойдемте со мной!..

Окопчик находится метрах в ста от березки, под которой нашла приют штабная самоходка. Мы останавливаемся над ним, как над могилой.

— Смыслов, проверь обзор местности, — приказывает капитан.

Юрка спрыгивает в окоп, вертит головой в разные стороны.

— Отсюда ничего не просматривается, товарищ капитан. Дальше носа не видно.

Петров поворачивается к нам:

— Немедленно берите лопаты и оборудуйте КП вон там — на самой верхушке. Старшим назначаю Смыслова. В вашем распоряжении один час.

…Приказ начальника штаба мы выполняем сверхоперативно. На самом гребешке высотки находим готовенькую щель. Весь распадок, отделяющий нас от вражеской высоты, отсюда виден как на тарелочке. Просматривается и дорога между деревушками, и лощинка, начинающаяся неподалеку слева и уходящая к лесу. Лучшего места для КП не сыскать!

Прикинув размеры окопа, Юрка удовлетворенно потирает руки:

— Петрову и Демину места хватит. А если они пожмутся, и я умещусь. Разрешите доложить, КП оборудован досрочно и готов к приему начальства!

Он вылезает на бруствер и дает указания:

— Дорохов, останься здесь. Сиди и карауль, чтоб никто не занял командный пункт. Учти, на готовенькое здесь много охотников. В общем, привет, а мы пошли докладывать Петрову. — Юрка ехидно ухмыляется и вразвалочку шагает впереди всех назад к штабной самоходке.

Остаюсь в одиночестве на самой верхней точке вершины. Осматриваюсь вокруг. Пейзаж очень знакомый. Где-то здесь, неподалеку, должны быть окопы саперов. Впереди горбатится притихшая вражеская высотка. По ее верхнему срезу, словно вышитая на белом полотнище черной вязью, тянется извилистая линия окопов и укреплений. Метель оголила от снега колпаки дзотов, и теперь их заметно невооруженным глазом. На темной тесемке траншей они выглядят узелками.

Командир отделения разведки Семенов оставил мне свой бинокль, а я о нем совсем позабыл. Навожу стекла на Нерубайку. Далековато. Крохотными точками выглядят машины, прижавшиеся к уцелевшим хатам.

Зато отлично просматривается Омель-город. Там различимы даже фигурки солдат, снующих по улице. А вражеские окопы и совсем рядом.

…Сзади один за другим гулко и раскатисто ухают выстрелы тяжелых дальнобойных орудий. Кажется, начинается артиллерийская подготовка. Но нет, опять становится тихо-тихо. И вдруг что-то толкает землю из глубины. Через высотку прямо над моей головой с глухим шуршаньем летят снаряды. С каждой секундой гул орудийных залпов становится громче, грознее.

Слева из леска выползают тридцатьчетверки и самоходки. Узнаю знакомую «коробку» Грибана — по серым пятнышкам на ее испещренном отметинами, исцарапанном теле, по отколотому болванкой уголку башни, по большой подпалине на правом борту, оставшейся после разведки боем. Машина комбата с ходу взлетает на гребень высотки. Словно привязанная к ней невидимой нитью, справа выскакивает на пик новенькая темно-зеленая тридцатьчетверка. А чуть сзади, стараясь не отставать, несутся остальные самоходки и танки. Они покачиваются на впадинках и бороздах и наполняют воздух железным стрекотом и утробным медвежьим ревом моторов.

— Давай, Грибан!.. Вперед, Серега! — кричу, поддаваясь необъяснимому порыву нахлынувшей радости.

Справа, словно из-под земли, вылезают из окопов саперы. Они бросаются вслед за танками. Многие из них еле передвигают ноги. Но они бегут, и бегут вперед. Усталость не доконала их! Не взяла!

Держа автоматы наперевес, как винтовки, мимо меня бегут пехотинцы…

— Ур-ра‑а! — гремит над ожившей высоткой, и этот раскатистый людской голос заглушает рокот моторов. Многоголосый клич подхватывают и автоматчики, вынырнувшие из балки слева. Их много — целая рота. Я припадаю к биноклю. Близко — прямо перед глазами — выскакивают из окопов немцы. Пригибаясь к самой земле, они драпают за спасительный бугорок, бегут, нелепо размахивая руками.

У меня такое чувство, будто я сам среди атакующих, словно не от кого-нибудь, а от меня бежит этот белобрысый детина, потерявший шапку, прихрамывающий на левую ногу. Он то и дело оглядывается. Одной рукой держится за бедро, в другой у него автомат. Я поймал его в перекрестие бинокля, словно в прицел. Сейчас бы оптику — снайперскую винтовку бы!..

— Вылезайте, товарищ ефрейтор!

…Сзади на коленях стоит Смыслов и делает ладошкой выразительный жест, призывающий поторопиться. За его спиной Демин, Петров, Усатый. Поспешно выскакиваю наверх. Но хватит ли небольшого окопчика для троих, из которых двое «крупногабаритные», как называет Юрка Демина и Усатого. И вообще нам могут дать нахлобучку: ведь на Усатого мы не рассчитывали — замполиту не обязательно быть на КП.