В тот вечер паланчи Григор не выдержал и дал ему пощечину.

— Возьми наконец себя в руки, малыш, мы же деньги платим за мясо!

— Григор-ага, больше не буду, — сквозь слезы ответил мальчик, и такая грусть, такая тоска была в его голосе, что Григора охватило глубокое сожаление. Слезы навернулись ему на глаза, он отвернулся, чтобы мальчик не заметил. А Турвантан не выдержала и заплакала вместе с сыном, причитая:

— Зачем ты ударил сироту, чтоб руки твои отсохли.

А ночью в постели Турвантан повернулась к мужу спиной.

— Торик, что с тобой, — удивился паланчи Григор, — зачем ты отвернулась?

Турвантан молчала.

— Да в чем же дело?

Наконец паланчи Григору удалось повернуть к себе упорно молчавшую жену.

— Не смей больше руку поднимать на сироту. Что я отвечу на том свете своей сестре?

— Ну, раз сорвался, жена, — оправдывался Григор, — больше не буду, — и своими усами, похожими на метелку, прикоснулся к губам жены.

— Не мешай, я спать хочу.

Наступило молчание.

Каждый раз, когда Турван штопала одежду Торику, она недоумевала: почему у него продирались рукава не на локтях, как у всех детей, а выше, у плеч.

— Ба! — удивлялась она. — Что такое, просто ума не приложу!

Однажды Григор-ага решил пойти следом за Ториком и посмотреть, в чем дело. И все объяснилось. Всю дорогу в лавку Торик шел, касаясь стен правым, а домой, на обратном пути — левым плечом.

И вот наступил день, когда Торика повели в школу, в учебное заведение господина Ашура.

— Мясо тебе, кости нам, — сказал, как положено, паланчи Григор, подведя будущего ученика к учителю.

Господин учитель Ашур поглядел на Торика из-под очков. Мальчик стоял перед ним смирно, держа руки по швам.

— Видать, смышленый, — сказал учитель.

Паланчи Григор просиял от гордости и сказал:

— Господин учитель, что ребенок видел дома, тому и учился.

Три года ходил Торик в школу господина Ашура, но одолеть армянский алфавит так и не сумел — читать не научился. Но Турвантан упорно настаивала на том, чтоб Торик продолжал ученье.

— Парень ничего не смыслит в грамоте, — возражал паланчи Григор, — зачем его мучить?

— Придет день, он все поймет, — твердила Турвантан.

— Если за три года читать и писать не научился, считай, он совсем осел и в люди не выбьется, — стоял на своем муж.

Турвантан улыбнулась и сказала:

— Бог мой, стало быть, ты тоже у меня осел, коль не умеешь ни писать, ни читать.

Паланчи Григор закусил язык. И Торик продолжал ходить в школу до тех пор, пока сам господин учитель не отказался от него. Он объяснил родителям, что их сын настолько отстал в ученье от своих сверстников, что сидит в одном классе с малышами, и держать его дольше в школе не имеет смысла.

— Помнишь, жена, ого отец тоже был туповат. Это у него по наследству.

— О покойниках плохо не говорят, — оборвала его Турвантан.

После долгого раздумья паланчи Григор предложил:

— Хочешь, я возьму его с собой в мастерскую, научу своему ремеслу, будет у него в руках кусок хлеба.

На сей раз Турвантан пришлось уступить мужу, потому что над верхней губой Торика ужо пробивался пушок, голос стал ломаться. Ясно было, что у Торика нет ни любви к ученью, ни способностей.

В первый день паланчи Григор долго возился с сыном.

— Помни, Торик, нет хороших и плохих ремесел: все одинаково хороши, потому что спасают человека от нищеты, позволяют ему не склонять голову перед другими. А кроме того, в каждом ремесле есть что-то свое, хорошее. И в нашем тоже. Спроси-ка у меня, что именно?

— Что, Григор-ага?

— А то, что мы не с людьми имеем дело, а с ослами. Чего скалишь зубы, что смешного? — рассердился не на шутку Григор-паланчи. Торик хотел было сказать, что его рассмешил рев осла, донесшийся в этот момент с улицы, но смолчал: побоялся пощечины. А паланчи Григор тем временем продолжал наставлять:

— Ты не думай, что наше ремесло легкое, нет, дорогой, в каждом ремесле есть свои трудности и свои секреты.

— Верно, верно, Григор-ага, — поддакивал Торик.

— Ну так вот этим секретом ты должен овладеть.

— Буду стараться, Григор-ага, что здесь трудного.

— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, мы еще поглядим на тебя.

И Торик приступил к работе.

Сравнительно легко далось ему искусство шитья паланов[40]. Он научился плотно набивать мешок соломой, привязывать с боков веревками. Но самое сложное — отделка седла — не давалась.

Паланчи Григор порой терял терпение и в присутствии клиентов, прямо в мастерской, распекал Торика.

— Эй ты, ослиная башка, — кричал он раздраженно, — сто раз твержу одно и то же. Тебе в голову ничего не лезет.

— Григор-ага, при чем тут осел? — спрашивал Торик.

— А при том, что осел — тупое животное.

Подчас становилось нестерпимо тяжело Торику, и он убегал домой и жаловался Турвантан.

— Тетя Турик, я не гожусь в помощники Григор-аге, я больше не пойду в мастерскую.

— Сынок, все начинали так. А сколько колотушек получал твой Григор-ага, пока выучился наконец.

Опустив голову, Торик возвращался в мастерскую.

— Ну, образумился? — спрашивал паланчи Григор.

Торик молча брал шило и принимался за работу. Бывали неприятности и другого порядка.

В отсутствие паланчи Григора Торик становился за прилавок и продавал хурджины[41] намного дешевле их стоимости.

— Почему ты продаешь за полцены? — возмущался паланчи Григор.

Торик, потупив взор, молчал.

— Ну, отвечай же, осел! — кричал Григор.

— Так уж случилось, больше не буду.

— Ах ты негодяй, — горячился паланчи, — который раз ты даешь мне слово — и не сдерживаешь. Ну разве можно так?

Однажды ночью после очередной ссоры Торик пришел домой пьяным. Такого еще никогда не бывало.

— Вай, вай, — воскликнула Турвантан, — этого только недоставало, горе мне, — и стала бить себя по бедрам.

Утром она ласково подошла к племяннику и стала расспрашивать его, что заставило его напиться.

— Лучше бы я умер и меня похоронили рядом с матерью и отцом, — мрачно ответил он тетке.

— Зачем ты так говоришь?

— Григор-ага очень меня обижает, — признался Торик, и глаза его наполнились слезами.

Между тем время шло, и Торик плохо ли, хорошо, научился отделывать седла, разобрался в ценах, словом, постиг секреты дела.

И однажды паланчи Григор купил вина и водки, пригласил к себе приятелей, и когда веселье было в самом разгаре, подозвал Торика, посадил рядом с собой и ласково потрепав по щеке, сказал:

— Теперь ты стал настоящим мастером, к тебе не придерешься.

Торик ликовал.

— Эх, — говорила с гордостью Турнантан соседям, — Торик наша единственная опора и радость в жизни, кроме него, у нас нет родного человека на всем белом свете.

Время бежало быстро.

Умер паланчи Григор. Не болел, не мучился. Просто, придя как-то домой из лавки, сказал:

— Турин, что-то меня сильно знобит.

Жена уложила его в постель, укутала шерстяным одеялом, подложила под ноги горячий кирпич. Но паланчи Григор не дожил и до следующего дня. К утру его не стало.

— Тетушка Турвантан, не убивайся, — успокаивал ее Торик, — пока я жив, ты не будешь одна, я никогда тебя не брошу.

Рыдая, Турвантан обняла Торика и прошептала на ухо:

— Сынок, выдерни у покойника золотые зубы, это он сам просил, может, пригодятся.

Торик сумел сохранить клиентуру Григора-аги. Торговля шла без убытков. Только раньше они вдвоем орудовали в мастерской, а теперь Торик управлялся со всеми делами один.

— Не бойся, проживем, — говорила Торику Турвантан, — нам многого не надо.

Турвантан и Торик вспоминали часто паланчи Григора. Появится на рынке весной свежая зелень — укроп, сельдерей, — Турвантан говорила: