Воздух, как вода в море, неспокоен. С бомбовой нагрузкой ты острей ощущаешь его колебания, течения и провалы.

Минут через десять внизу замелькали огни. Сверху показалось, что там, в извилистой линии окопов, тайно курит не менее роты солдат. Цигарки то разгорались, то гасли.

«Фронт, — поняла я. — Стреляют из пушек».

Надо подняться выше, сейчас вспыхнут прожекторы. Каждая пуля опасна, у нас на «ПО-2» нет даже тонкой брони.

Мы предельно насторожены. Но вокруг не видно разрывов, и прожекторы не загораются. Нас либо не видят, либо не хотят обстреливать. Чудеса!

Минут через пятнадцать в тихом тылу противника мы начинаем кое-что различать на земле: тускло блеснувшее озеро, печные трубы выгоревшего поселка, полуразрушенную вышку шахты…

Где-то здесь, правей, у длинного каменного склада, должна быть автобаза с замаскированными бензобаками.

Сбавив газ, я делаю полукруг, а Юленька, перегнувшись через борт, вглядывается во мглу.

Внизу что-то вспыхнуло — не то фара, не то фонарь. Огонь светился не более десяти секунд, но Юленька успела разглядеть всё, что ей было нужно.

— Здесь, — тронув меня за плечо, сказала она. — Заходи на цель со стороны вышки. За складом штук тридцать машин. Стоят рядами.

Я завершаю круг и, выйдя на цель, устремляюсь вниз, как на салазках. Ветер свистит в расчалках. Юленька наготове. Вот самолет дрогнул, освободясь от груза, и потерял равновесие. Я даю газ и, выровняв машину, набираю высоту.

Снизу донесся гул разрывов. Степь озарилась отсветом. Длинные тени заметались по ней и пропали.

— Есть! — радостно сообщила Юля. — Попали!

Я оглянулась и увидела растекающееся бурное пламя. Видимо, горел бензин. «Так вам и надо! — подумала я. — Теперь будете получать и мои гостинцы».

22 июня. Оказывается, испытывая и щадя нас, начальство из дивизии выбирало для женского полка не очень значительные объекты противника, почти не оберегаемые зенитным огнем. Не чувствуя опасности во время бомбежек, мы стали дерзко, а порой лихачески нападать на противника. Планируя над ним, бомбы сбрасывали с малой высоты. И вот за это вчера поплатились: с боевого задания не вернулись Люба и Вера.

Мы напрасно ждали их до утра. Они уже никогда не вернутся: сгорели в воздухе. Сегодня настроение ужасное. Но мы не испугались, нет. На опасный объект, над которым были сбиты наши подруги, полетят четыре самолета. Мы смешаем с землей зенитки и прожекторы противника.

28 июня.Я так устала, что могу уснуть стоя, лишь бы прислониться к чему-нибудь.

Нам очень трудно. Противник всей своей махиной пошел в наступление. Он не щадит ни своих солдат, ни техники, ни мирного населения. За Доном горят города, деревни, сады и посевы. Дым и пыль застилают солнце и клубятся так высоко над степью, что не дают нам снизиться для бреющих полетов.

Гитлеровцы во многих местах наводят переправы через Дон. Мы должны помешать им, но это самые опасные ночные полеты. У Дона много прожекторов. Мы словно попадаем в толстостволый огненный лес, наполненный грохотом разрывов зенитных снарядов. Здесь надо метаться, лавировать, беспорядочно падать, притворяясь сбитой. Иначе не обманешь противника, не пробьешься к дели.

Гитлеровцы уже узнали, что против них действует женский авиационный полк. Они нас называют «ночными ведьмами, летающими на кофейных мельницах», в листовках грозятся жестокой расправой. Видно, наши «мельницы» им изрядно портят нервы.

Впрочем, чего хвастаться. Мы не в силах сдерживать натиска гитлеровцев. Советские войска с боями откатываются на восток. Мы тоже покидаем свой обжитой аэродром. Техника же переброшена почти за сотню километров. Когда это кончится?

От бабки Маши и Бетти Ояровны давно нет писем. Как там Дюдя?

17 июля.Ой, как нехорошо на душе, когда с воздуха видишь дороги, забитые беженцами, отступающими войсками, плетущимися в степи измученными быками, коровами, ягнятами. Все это вместе с клубами пыли движется на восток. Мы не имеем даже часа покоя. Днем надо доставлять приказы войскам, потерявшим связь, помогать артиллеристам корректировать стрельбу, а ночью — бомбить переправы, эшелоны на железных дорогах, подбрасывать окруженным боеприпасы, продукты и медикаменты. И при всем этом у нас беспрестанно меняется место базирования. Летишь, надеясь отдохнуть, а тебе говорят, что надо перебросить на новый аэродром техников, вооруженцев, грузы.

Я уже научилась спать где придется: в кабине, в сарае, на голой земле. И все же не высыпаюсь. В голове все время шумит. Приходится глотать пирамидон и лепешки с колой и еще каким-то снадобьем.

Моему штурману Юленьке немного легче, она иногда хоть в воздухе может вздремнуть. Впрочем, и ей сейчас не до сна. Днем за нами стали гоняться истребители — разведчики противника. Они норовят захватить врасплох и сбить. Приводится глядеть в оба.

Сегодня была тяжелая ночь. Мы летали бомбить переправу, потом большак, по которому двигались гитлеровские автоколонны с войсками и снарядами, а утром меня послали в тыловой склад за взрывателями для минеров.

Когда я вернулась на свой аэродром, там уже заканчивалась переброска на новое место базирования. В заднюю кабину самолета столько напихали полкового имущества, что Юленька с трудом протиснулась в узкую щель.

Приглядываясь к карте и незнакомым ориентирам, мы летели на юго-восток. Вдруг из-под облака ринулся на нас желтобрюхий «мессершмитт». Обстреляв нас, он метеором пронесся мимо.

Зная, что зеленоватый камуфляж «ПО:2» поможет мне затеряться над зеленью садов, я круто пошла на снижение.

«Мессершмитт» еще раз кинулся на нас, и я почувствовала сотрясающий удар. Попал, но куда?

Изменив направление, я пошла над садами почти бреющим полетом. «Мессершмитт» потерял нас: он кружил над другим местом.

— Вытекает бензин! — закричала у моего уха Юленька. — Бак пробит.

Мотор давал сильные выхлопы. Каждую секунду бензин мог вспыхнуть. Я решила идти на посадку и приказала штурману:

— Как приземлимся — выскакивай, не задерживайся!

Впереди меж фруктовых деревьев виднелась прогалина, поросшая травой, пестревшая цветами. На ней кое-где торчали шесты-подпорки. Крыльями я их могла задеть. Но другого выбора не было. Убрав газ, я почти плюхнулась на прогалину. Машина, сшибая с ветвей сливы и яблоки, по инерции прокатила еще метров пятнадцать и, зацепившись за подпорку, остановилась под высокой грушей.

Соскочив на землю, мы с Юленькой подкатили самолет в тень широких ветвей дерева и стали озираться: где же вражеский истребитель?.

Немецкий истребитель, видимо, не заметил нашей посадки — он кружил восточней. К нам едва доносились звуки подвывающего мотора. Но вскоре и они стихли.

Я оглядела сад с его отяжелевшими деревьями, усыпанными плодами, белые, желтые, красные и синие головки цветов, обрызганные горячим маслом и бензином, вытекавшим из нашего самолета, и почувствовала, как у меня закружилась голова.

Мы отчаянно устали. Не говоря ни слова друг другу, я и Юленька повалились на землю и, уткнувшись носами в траву, наслаждались запахами полевой свежести, мирным покоем и жужжанием пчел, копошившихся в цветах.

Мотор нашего самолета, охлаждаясь, потрескивал. Слабый ветерок едва шевелил листья, и ажурные блики солнца колыхались, словно золотистые тонкие сети.

От внезапной тишины, ласкающего тепла и воздуха, напоенного медовыми ароматами сада, я словно потеряла сознание: провалилась в блаженный сон, в котором теряешь ощущение своего тела.

Нас разбудила высокая старуха, с надвинутым на глаза платком.

— Ой, лишенько мое! Шо з вами зробилось?.. Живы ли? — тормоша то меня, то Юленьку, с тревогой спрашивала она. А когда мы подняли отяжелевшие от сна головы и, сняв шлемы, тряхнули волосами, принялась причитать: — Ой, милые! Да такого никогда не було… Я думала, хлопчики. Захожу съесть грушку. Вижу: яки ж то самолет? Оба льотчика лежат, и мотыльки над ними вьются… якись немец, злыдень, подбил чи сами сомлели?