— А вам известно, что во время бомбежки взлетать нельзя, может воздушной волной опрокинуть?

— Известно. Но риск был оправдан. Самолеты больше бы пострадали на земле. А мы быстро набрали высоту и даже смогли напасть. Надо же было кому-нибудь защищать аэродром?

— В этом вы правы. Но своевольничать вам никто не позволит.

— Мы действовали, сообразуясь с обстоятельствами. Теперь война.

— Что же прикажете с вами делать? — уставясь на лейтенанта, спросил генерал.

Кочеванов видел: старый летчик сочувствует ему. И он, осмелев, попросил:

— Прикажите назначить нас в дежурное звено. Обе машины целы.

Смелый, рассудительный лейтенант понравился и майору Чубанову.

— Разрешите мне в их деле разобраться? — обратился он к генералу.

— Прошу… действуйте. Буду очень признателен, если к вам присоединится начальник политотдела полковой комиссар Сучков. Воспитание летчиков — сфера его деятельности.

Генералу хотелось избавиться от лишних свидетелей и поговорить с командиром смешанного полка с глазу на глаз.

Глава шестая

Полковой комиссар Сучков и майор Чубанов понимали, что молодых лейтенантов за нарушение приказа не трудно отдать под суд. Но стоит ли так поступать? Разумным ли будет это решение? Среди летчиков полка ходили слухи, что якобы у немецких самолетов так хороши моторы, что ни «мессершмиттов», ни «юнкерсов» невозможно догнать, а если догонишь — не собьешь: очень прочная броня. И вдруг пилотов, которые на глазах у всех делом опровергли вздорные разговоры, наказывают. Да и так ли виноваты Кочеванов с Ширвисом, что их непременно надо судить?

— Хорошо бы поговорить с их товарищами по эскадрилье, — предложил майор Чубанов.

Полковой комиссар не возражал. Решили первым вызвать командира — капитана Лобысевича.

— Он человек в летах, — сказал Сучков. — Скучноватый, правда, но серьезный. Настроения летчиков знает.

Капитан Лобысевич явился с толстой папкой под мышкой. Неловко щелкнув каблуками, он вытянулся и, широко раскрыв узкий, словно прорезанный стамеской рот, доложил, что прибыл с личными делами эскадрильи.

На вид ему было около сорока лет. Невысокий, тощий, с удивительно унылым и постным лицом, он походил не на летчика, а, скорее, на канцеляриста. Вся его угловатая фигура, мешковатая форма, свежий подворотничок, яркой полоской выделявшийся на жилистой и сильно загоревшей шее, прилизанные височки как бы говорили, что он человек аккуратный, деловой, уважающий порядок.

Передав принесенную папку полковому комиссару, Лобысевич вытянулся, плотно сомкнув тонкие губы, и сделался каким-то настороженным, словно ждал подвоха.

Полковой комиссар развернул папку и, увидев в ней множество бумаг, исписанных мелким почерком, сделал болезненную гримасу, точно у него заныли зубы.

— Читать всё это нам некогда, — сказал он. — Меня и майора интересуют лейтенанты Кочеванов и Ширвис. Докладывайте, что вам известно о них… плохое и хорошее.

— Есть! — с готовностью отозвался капитан! Только должен предупредить: плохого будет больше.

При этом Лобысевич вопросительно уставился на полкового комиссара: «Стоит ли при незнакомом майоре откровенничать?» Он ждал сигнала — малейшего намека.

— Выкладывайте все как есть, — предложил Сучков. — Сейчас не до дипломатии.

— Так точно, — подхватил Лобысевич, — понимаю. Эти нарушители воинской дисциплины мною с первого дня примечены. Около них всегда компании собираются. Как же, остряки! Всё хихоньки да хахоньки, а серьезного ни на грош. Зимой бокс затеяли. Не летчики — забулдыги. Лица в синяках, носы опухшие. В клуб придут — все оборачиваются. Я им говорю — прекратить, а они хорохорятся: воинским уставом бокс-де не запрещен. И начальник физподготовки их поддерживает… Вижу: заводилами становятся, личный состав с пути сбивают. Решил пресечь. Зову к себе замполита и говорю: «Что же это вы, товарищ политрук, инициативу из своих рук выпускаете? Займитесь новичками, распускаться стали…»

Лобысевич в волнении облизал губы и с жаром продолжал:

— И на теоретических занятиях изощряются, жди от них всяких каверз. Никакой сознательности! За технику не болеют, по передовикам не равняются, я им в голову вбиваю: летать надо аккуратно, без аварийности, а они и ухом не ведут — лихачи! Улетят подальше за сопки и озоруют, словно сорванцы несмышленые. Так вот и комдиву на глаза попались. А мы за них отвечай…

— Скажите, — перебил его майор, — а сами вы с ними летали?

— Никак нет, редко приходится. Текучка заедает, с ними больше мой заместитель капитан Шворобей. Он из инструкторов. Воспитательную работу знает «Только мягковат, шуточкой хочет пронять, а им это — что дробина слону.

— А вы как же действуете?

— По уставу: строгостью и приказом. Военная служба не терпит поблажек, а особенно в летном деле. Тут чуть не то — будьте любезны, отвечайте головой. Я первым делом требую службы, примерного поведения, подчинения старшим, аккуратности. Ежели ты пилот военно-воздушных сил…

И он подробно, штампованными фразами начал излагать свои взгляды. Как жалок, бесплотен и уныл в его представлении был молодой летчик-истребитель! Он походил на робота, мыслящего инструкциями, поступающего только так, как ему предписано.

«Плохо, когда во главе эскадрильи стоит такой казенный и скучный человек, — думал майор Чубанов. — Он не способен в нужный момент ободрить своих людей сердечным, дружеским словом. У такого вечно дело не клеится, люди постоянно чем-то недовольны, а это, конечно, скажется в бою».

Слушать Лобысевича было необыкновенно скучно. Чубанов, видя, как у Сучкова задрожала от подавленной зевоты челюсть, поспешил сказать:

— Больше у меня вопросов нет.

Но полковой комиссар не отпустил капитана, а стал допытываться: как бы тот поступил с Кочевановым и Ширвисом, если бы ему одному предложили решить их судьбу?

Лобысевич нахмурился: «Вот привязались! Чего они от меня хотят? Пусть сами придумывают». Но начальник политотдела ждал, надо было что-то отвечать, и он, утерев выступивший на лбу от напряжения пот, заявил:

— Я бы их под суд не отдавал! Это же чепе! Слава всюду пойдет: в смешанном полку, мол, двух летчиков судили. Какая, скажут, у них дисциплина? Как допустили? О чем думали? Я бы дал этим разгильдяям суток по двадцать гауптвахты, а потом — в батальон аэродромного обслуживания списал. Зачем держать таких в эскадрилье?

Видно было, что Лобысевича больше занимал престиж части, нежели судьба пилотов. Полковой комиссар укоризненно покачал головой.

— Как-то нехорошо получается, — сказал он. — Этих другим сплавим, а сами хороших наберем. Да ведь не все же у вас такие? Вызовите из эскадрильи вашего лучшего… как его?

— Шубник, — подсказал Лобысевич.

— Во-во… Шубника. Пошлите сюда.

Вызванный пилот был среднего роста, подтянут и подчеркнуто аккуратен.

— Лейтенант Шубник прибыл по вашему приказанию? — отрапортовал он громким, хорошо поставленным голосом, затем рывком опустил руку, сделал шаг в сторону и застыл в почтительном ожидании вопросов. Заметно было, что этот смазливый и черноглазый пилот отлично отработал «подход» к начальству.

— Каким, по вашему мнению, должен быть летчик-истребитель? — спросил полковой комиссар, ласково глядя на ловкого лейтенанта.

Майор не мог определить: добрый ли человек Сучков или прикидывается таким? Лицо полкового комиссара почти не покидала приветливая улыбка. Он со всеми говорил покровительственно, словно с малыми ребятами, полагая, видимо, что так должен держать себя политработник — отец части.

— Боевой устав от нас требует быть смелым, решительным, инициативным, — заученно отчеканил Шубник. — Всюду искать боя, с хладнокровной уверенностью в своем превосходстве.

— Верно, — сказал Сучков. — А как вы относитесь к поведению ваших товарищей — Кочеванова и Ширвиса?

— Отрицательно.

— Конкретней. В чем вы видите их недисциплинированность?

— В неподчинении приказу, в нарушении инструкций, в разболтанности и лихачестве…