Ирина слушала его с закрытыми глазами. Сон одолевал ее. Она силилась понять невнятный голос старика, но у нее ничего не получалось: доносились лишь обрывки фраз.

— Вы позвоните утром, сейчас я всё перепутаю, — попросила она. — И, пожалуйста, не волнуйтесь, вам вредно.

Ширвис опомнился: «Зачем я тревожу ее, пусть спит спокойно». Попросив прощения за нелепый разговор, он дал отбой и вышел.

Часы показывали второй час ночи.

«Куда же поехать? Домой — бессмысленно; Бетти сразу поймет, да и не уснешь. Может, к Гарибану? Ну конечно! Почему этот боров безмятежно спит? Пусть он мне расскажет, какие у них были разговоры и кто в Осло совращает Яна».

Он опять зашел в кабину, позвонил на квартиру к Гарибану и, услышав женский, голос, потребовал:

— Позовите к телефону Евгения Рудольфовича.

В трубку некоторое время доносились шуршание и шепот, словно на том конце провода мембрану прикрывали рукой и совещались. Потом вновь послышался тот же голос:

— Доктор спит, он так поздно не подходит к телефону. Что ему передать?

— Он не должен спать в такой день. Сейчас же разбудите и скажите: «Нужен по срочному делу Ширвису».

— Простите, я сейчас…

Это была Кальварская. Она пришла к Гарибану послушать репортаж из Осло. Его передавали по радио в первом часу ночи. Зося надеялась узнать хоть что-нибудь о Яне. Но о нем не сказали ни слова. И вдруг неожиданный звонок старого Ширвиса.

Гарибан нехотя взял переданную трубку:

— Эдуард Робертович? Чем могу служить?

— Мне нужен разговор с вами. Надеюсь, вы будете дома?

— Но сейчас ночь…

— Для наших дел не может быть ночи. Вы должны ждать меня, — настаивал Ширвис.

— Хорошо, заходите. Такова, видно судьба тренеров и врачей. Я вас жду.

Гарибан снял пенсне и, протирая стекла, стал размышлять: «Для чего я так поздно понадобился Эдуарду? Будет выпытывать или сам имеет вести оттуда? — Зря он не позвонит. Разговор лучше вести без свидетелей».

— Тебе, Зося, придется уйти, — сказал Евгений Рудольфович. — Неудобно, если в такой поздний час старик тебя застанет у меня.

— А вдруг что-нибудь новое?

— Всё равно. Позвонишь утром и узнаешь.

Выйдя на улицу, Зося всё же стала ждать старого Ширвиса, чтобы спросить: не знает ли он чего-нибудь о Яне?

Вскоре из соседнего переулка подкатило такси и остановилось под фонарем.

Из автомашины выбрался на панель высокий, немного горбившийся, седой человек. Вид у него был такой суровый, что Зося не решилась подойти и спряталась за ствол тополя.

Эдуард Робертович прошел в открытое парадное и стал медленно подниматься по лестнице. До четвертого этажа он добирался минут десять. Отдохнул, прислонясь к стене, и позвонил.

Дверь открыл сам Гарибан. Сверкая стеклами пенсне, он широким жестом пригласил гостя пройти и тут же не без тревоги подумал: «Стряслась какая-то беда. У него ужасный вид».

Ширвис был бледен, под глазами набухли синеватые мешки. Одышка не давала сказать ему слова. Спотыкаясь, он прошел за Гарибаном в кабинет и там тяжело опустился в кресло. Евгений Рудольфович сначала с укоризной смотрел на него, а потом по-профессиональному рассердился:

— Что вы делаете с собой? Разве можно так! На вас лица нет. Как отпустили родственники? Я сейчас же позвоню вашей жене.

— Не надо, — слабым голосом запротестовал Эдуард Робертович. — Она не знает, что я поехал к вам.

— Но это же легкомыслие. Вы могли свалиться на улице.

— Ничего, я не свалюсь… не беспокойтесь. Вы лучше скажите, кому передоверили Яна?

Гарибан, будто не слыша его, не торопясь отсчитал двадцать пять капель, налил из графина в стаканчик воды и, повернувшись, строго сказал:

— Выпейте ландышевых, они успокоят.

— Мне не надо успокаиваться. Я спрашиваю, кто виновник моего несчастья?

— Виноват один. Зовут его Владимиром Николаевичем. Вы же знаете сомовский характер! Нужно было ждать, что он отстранит Яна.

— Прежде я таких разговоров не слышал.

— Я всюду твердил: самодура Сомова нельзя посылать, он отравит жизнь молодежи, будет пакостить и вредить чужим ученикам.

— Вы это и Яну сказали? — перебил его Эдуард Робертович.

— Н-н… — замялся Гарибан. — Может, что-то такое говорил, не помню. У вас какие-нибудь новости?

— Да, очень хорошие новости! Он ведет себя как последний мерзавец. У вас, говорят, этому научился, бражничает там.

— У меня? — изумился Евгений Рудольфович. — Да я месяцами спиртного в рот не беру. Клевета, инсинуации Сомова! Наоборот, я учил Яна вести себя так, чтобы не давать повода.

Остро вглядевшись в глаза Гарибана, Ширвис уловил в них растерянность и тревогу.

— Лжете! — крикнул он, ударив кулаком по столу. — Я Володю как себя знаю… Мы из одного котелка…

Он сделал такое движение, точно хотел подняться, и вдруг схватился за грудь. Старому Ширвису показалось, что в этот момент в комнате с треском лопнула электрическая лампочка… Горячий и острый осколок ее застрял у него под лопаткой. Боль отдалась в левый локоть. Стало темно…

Эдуард Робертович хватал открытым ртом воздух, а в легкие, казалось, ничего не поступало. Внутри жгло. И точно издалека доносился настойчивый голос Гарибана:

— Выпейте.

Ощутив на губах холодное стекло, Ширвис сделал несколько судорожных глотков, и ему как будто стало легче.

— Вам нельзя быть в помещении. Здесь слишком душно. Выйдемте на улицу, — вкрадчиво просил Гарибан.

Он профессиональным чутьем угадывал, что это не простой припадок, и в раздражении думал: «Не хватало, чтобы инфарктник в моей квартире застрял месяца на два. Его не позволят перевезти. Надо скорее спровадить».

И Гарибан с еще большей настойчивостью стал уговаривать:

— Я вас провожу, мы поговорим по дороге.

Он помог Ширвису подняться, надел на его голову шляпу и, бережно поддерживая, вывел на ночную улицу. Там они оба отдышались и медленно пошли дальше.

Высоко в небе стояла бледная луна. Слабый ветер перебирал листья деревьев. Гарибан довел Ширвиса до скверика, усадил на скамью и с нескрываемым раздражением спросил:

— Что там стряслось с вашим Яном?

Эдуард Робертович молчал. Ему было плохо, к горлу подкатывала тошнота. В сердце торчал острый, раскаленный осколок. В голове звенело…

— Говорите, что вам удалось узнать?

Ширвис, видимо желая любым способом вдохнуть воздух, приподнялся, чуть развел руки — и со стоном рухнул на скамью.

Гарибан нагнулся над ним, дрожащими руками зажег спичку и, увидев пузырившуюся на губах кровь, понял: «Умирает! Надо скорей вызвать «неотложную»».

Он выбежал из сквера, чтобы позвать дворника, но тут же одумался: «Зачем? Ему уже не поможешь, а беду на себя накличешь. Любой скажет: «Вы же врач, видели, в каком состоянии человек. Как могли вывести его на улицу?» А если он оправится и сообщит, что я его покинул?»

На тускло освещенной улице не было видно ни дворников, ни милиционера.

«Да, лучше не звать. Ведь никто не знает, что он пошел ко мне. Так будет естественнее: старик бродил по городу, расстроенный историей с сыном. Стало худо, присел на скамью, никого не смог позвать на помощь — и конец».

Гарибан вернулся в сквер. Ширвис еще хрипел. Евгений Рудольфович поднял его холодную руку и стиснул запястье. Пульс не прощупывался. «Кончается, — понял врач. — Вызовы бесполезны».

Он поднялся, огляделся по сторонам, — не видел ли его кто-нибудь здесь? И, вытерев платком взмокшее от волнения лицо, пошел прочь по самой затемненной части сквера.

Глава семнадцатая

Покинув стадион, Ян со Штолем поехали разыскивать Лэйна. В гостинице маленького импрессарио не оказалось.

— Тогда мы его «на обрыве» найдем, — заверил Штоль.

Они помчались на окраину города. В темноте накрапывал дождь. Где-то далеко рокотал гром. Освещенный фарами мокрый асфальт, казалось, дымился.

Яну было жарко. Опустив боковое окно, он то и дело высовывал голову, подставляя ее холодным, секущим струям дождя.