Эти фильмы также начинались с эпизодов второй мировой войны. Используя заснятые немцами и американцами кадры, они показывали нам все самое страшное, что можно сделать с человеком. Фашисты действовали зверскими методами, и это сомнений не вызывало. Но какое у нас было основание не верить в то, что и на допросах в следственных органах стран советского блока применяются подобные же методы? Ведь в конечном-то счете каждого из нас, пожалуй, привела в Америку неприязнь к социализму или, точнее, приверженность буржуазным порядкам. Вот мы и верили во все виденное на экране: вера эта еще тогда начала укрепляться в нас, когда мы шли к границам. В общем, демонстрируемые нам в качестве учебного материала картины мы считали абсолютно правдивыми.

На экране — Корея и Вьетнам. Вьетнам, конечно, коммунистический. Конголезские события были еще в разгаре, но в нашем распоряжении уже имелась копия фильма о жестокостях приверженцев Лумумбы. Должен сказать, я видел ужасающие вещи. Мне и не снилось, что часть кошмаров, виденных на экране, придется когда-нибудь пережить наяву. И совсем при иных, непредвиденных обстоятельствах, ничуть не похожих на те, о которых нам говорили наши преподаватели.

Все эти фильмы именовались документальными, и им должно было слепо верить! Но попадались и так называемые реконструктивные фильмы, изготовленные в лаборатории Си-Ай-Си на основании рассказов перебежчиков, главным образом из Венгрии. И было в них все что угодно: начиная от пыток электрическим током и кончая мясорубкой, перемалывающей людей живьем. Здесь были собраны и наглядно показаны все существовавшие когда-либо легенды о самых жутких способах истязания.

Можно не добавлять, с каким чувством покидали мы после этих кинофильмов помещение клуба. Мы были подавлены, нас угнетало сознание того, что все виденное нас же и ожидает впереди: нечего сказать, перспективы! Режиссура в то же время не преминула позаботиться о воспитании в зрителях решимости, отваги и ненависти к врагу, который страшен, беспощаден и жесток.

— Приходится лишь жалеть те народы, чьи правители подобным образом узаконили злодеяния! — подчеркивал наш преподаватель. И мы, боясь за себя, чувствовали сострадание к другим, переживали за угнетенных и готовились к возмездию.

Врач-психиатр, читавший заключительные лекции, прибегал к хитроумным, хоть и не новым приемам.

— Вам приходилось когда-нибудь испытывать боль, не правда ли? Боль бывает иногда сильней, иногда слабей. Штука эта, разумеется, неприятная. Но если подумать хорошенько, то выходит, что чувство страха перед болью сильней и тяжелей, чем сама боль, верно? Удаление зуба длится тридцать секунд. Сидеть же перед тем в приемной врача приходится, бывает, по полтора-два часа. Сколько раз успеет пациент за это время мысленно пережить боль удаления? Когда вы попадаете в плен, происходит то же самое, только чуть в большей степени. Ведущие допрос будут стараться усугублять ваши муки психическим воздействием; вы сто раз переживете мысленно ту боль, которую почувствуете только раз.

Никому из нас не хотелось попадать в плен, но мы жадно ловили каждое слетавшее с его уст слово, будто от этого зависело наше спасение.

— Главное, не бояться. Это наиболее эффективная самозащита! — продолжал врач. — Плюньте на разные там запугивания! И вы увидете, все неприятности сразу же станут более терпимыми. И боль имеет свою степень. У нее тоже есть так называемый superlativus, то есть предел! Тело истомлено, оно цепенеет, теперь уже с ним могут вытворять все что угодно: больше оно не болит. Надо только уметь продержаться до той минуты!

Нас познакомили и с другого рода пытками, более утонченными, чем физические истязания. Тут использовалось все: и заманчивые обещания, и человеческие страсти, и тоска по семье.

Но удивительней всего было то, что они даже не упомянули о тех вещах, которые мне много позднее пришлось увидеть собственными глазами в концентрационных лагерях Южного Вьетнама. Умолчали также и о французских парашютистах, хотя о них в то время много писали в газетах. Мы же не спрашивали. Отчасти потому, что были безразличны, отчасти потому, что знали: спрашивать об этом бесполезно.

Вот что было у меня — да и, наверное, у каждого — на уме, когда Джо, разделив нас на пары, разослал в различных направлениях.

— Ну, что ты скажешь? — обратился ко мне Сэм. То, что было у него на душе, да и на лице, тоже едва ли походило на вдохновение. В сказанных им словах сквозили злоба и подавленность.

Я больше всего остерегался сейчас попасться ему на удочку. Я чувствовал, что-то мне подсказывало, что возникшую у Джо подозрительность в отношении моей персоны мне не удалось полностью рассеять, и Сэма он выделил мне в напарники для контроля. И на его вопрос я ответил соответственно:

— Ты по поводу предстоящего? По-моему, интереснейшее дело! Достойное нас! Послушай, старина! Если нам это удастся, то ни один солдат на земле не сможет с нами тягаться!

Чем больше распалялся я, тем кислее становился Сэм.

«Видно, коту сало доверили!» — подумал я, но откровенней не стал: слишком обжегся я уже на этих разговорах «по душам».

В первый же вечер мы чуть не попали в западню.

Солнце заходило за кронами деревьев. Каких-нибудь полчаса — и на нас камнем падет тропическая ночь.

— Пора бы подумать о ночлеге, — проворчал американец, который охотней всего тут же улегся бы в свою подвесную кровать.

— Что ж, найдем подходящее место и будем устраиваться!

Как старшему по званию, мне было вверено командование. Я согласился с Сэмом: ведь если нас, неподготовленных, настигнет темнота, то в лучшем случае мы сможем отдохнуть лишь на суку какого-нибудь дерева. А это ложе не из удобных, что и говорить, к тому же ненадежное. Множество пород змей именно ночью отправляется на охоту; у веревок подвесной кровати змея остановится, вспугнутая непривычным запахом материала, но сук — часть ее царства. Уж там она вонзит в тебя свое жало, в особенности же если застанет врасплох, спящим. Но тем не менее я злился на то, что Сэма посадили мне на шею в качестве контролера. Я то и дело принимался дразнить его.

Он ничего не возражал, только бурчал что-то.

Я продолжал поддразнивать своего спутника, и это могло бы худо кончиться, если бы перед нами не появился вдруг майконг — я запомнил это название шакала во время гватемальских маневров.

Он удивленно глазел на нас. Мы же следили за ним. И так несколько минут. Запах какого-то растения, видно, раздражал нос Сэму, потому что он негромко чихнул. А шакал так испугался, что пустился наутек.

Однако вместе с тем он оказался нашим ангелом-хранителем. Пробежав несколько метров, он вдруг неистово завыл. На миг остановился и, смочив языком лапу, провел ею по морде. После этого тряхнул шкурой и еще стремительней помчался прочь.

— А это что еще за чудеса? Что с этой тварью? — удивился Сэм.

Я почуял недоброе.

— Пойдем посмотрим! — стал я уговаривать его. Он нехотя поплелся за мной.

Когда мы обнаружили обрывки сплетенной из тончайших металлических нитей сети, я тотчас понял, в чем дело.

— На дерево! Живей! — крикнул я своему напарнику.

Он меня удивительно быстро понял. Точно преследуемые, стали мы взбираться, помогая друг другу, на ближайшее высокое, как колокольня, муравьиное дерево.

Мы ловко замаскировались среди ветвей, пристроившись на толстом суку. Сэм перестал ворчать; едва дыша, он сидел подле меня, как испуганный мальчуган.

Только мы устроились, как лес ожил. Сначала дюжинами замелькали карманные фонарики, затем лес стали прочесывать огромной силы прожекторы.

Мы замерли, боясь дышать.

Под нами, среди деревьев и кустов, появились люди в знакомой форме «эм пи».

Военная полиция США в джунглях Южной Америки! Ну и что же? Ведь и мы тут, суперсолдаты группы войск специального назначения.

По меньшей мере полтора часа рыскали «эм пи», тревожа лесную глушь. Еще хорошо, что они не догадались посмотреть вверх.