— Это ваш? — спросил Альтус.

— Мой, — сказала она с гордостью.

— Ну, здравствуй, — сказал Альтус и сел на корточки перед Федей.

Федя оглянулся на мать, потом сделал один коротенький шаг вперед к Альтусу и замер, слегка приоткрыв рот, глядя на ремни, на портупею, на форму, — замер в особом, вечном детском восхищении перед всякой формой, значками, оружием.

— Ну, давай знакомиться, — сказал Альтус и протянул Феде руку. — Как тебя зовут?

Федя молчал.

Он был хорош сейчас — румяный от недавних слез, с блестящими глазами, с влажной еще от умывания челочкой, с припухшей верхней губкой, пахнущий мылом, восхищенный и немного испуганный.

— Вы с ним немножко поговорите, — сказала Антонина, — я только чайник поставлю…

Она пошла в кухню, включила простывший чайник и нарезала на блюдо копченого кролика. Когда она вернулась в столовую, Федя сидел уже на диване, и Альтус тоже, рядом с ним, — у Феди на коленях лежал револьвер, настоящий, большой, вороненый, и Федя его с нежностью гладил одним пальцем; было похоже, что он его щекочет и поджидает — вот-вот револьвер захихикает.

— Он не выстрелит? — спросила Антонина.

— Нет.

Но все же Антонина с опаской глядела на Федю — она, как все женщины, не очень доверяла оружию.

— А кобуру тебе дать? — спросил Альтус.

— Дать, — сказал Федя каким-то словно бы запекшимся голосом и проглотил слюну.

Альтус высыпал из кармашка кобуры патроны и положил их в кошелек. Федя, поглаживая револьвер, следил за каждым движением Альтуса. От волнения он стал косить.

— Не коси, — строго сказала Антонина.

— Мы вот так сделаем, — говорил Альтус, вешая на Федю кобуру, — правильно?

— Правильно.

— А теперь туда маузер. Правильно?

— Правильно.

— Что у вас на револьвере написано? — спросила Антонина, заметив буквы на одной из щечек маузера.

— Это так.

За завтраком Альтус опять спросил у Феди, как его зовут.

— Федор Скворцов, — сказал Федя неразборчиво и пролил изо рта немного чаю.

Антонина едва заметно покраснела. Ей не хотелось почему-то, чтобы сейчас, в это утро, здесь начался разговор о том времени и, главное, о том дне, когда Альтус ее допрашивал.

— Вы кушайте, — говорила она, — пожалуйста, кушайте… Это копченый кролик, он ничего. Правда?

— Правда, — соглашался Альтус, но кролика не ел.

— А ваш муж, — спросил Альтус, — он что, отбыл наказание?

— Он умер.

Альтус растерянно на нее взглянул.

— Он спился и умер, — сказала Антонина, — попал под грузовик.

Пришел Сема, долго отнекивался, но все же сел за стол, Антонина подвинула ему кролика.

— Вот так штука, — сказал Сема, — богатая штука!

Альтус смотрел на Сему улыбаясь. Сема сначала отрезал ломтик кролика, потом съел переднюю ножку, потом заднюю.

— Землей пахнет, — говорил он жуя, — но вкусно. Что вкусно, то вкусно.

Он заметил Федю и сделал ему рожу. Федя холодно на него глядел.

— Что, брат? — спросил Сема. — Жизнь проходит?

Федя молчал.

Тогда Сема приставил к своему лбу голову копченого кролика и сказал:

— Федя, смотри, гу-гу!

Федя слез со своего высокого стула и ушел.

— Пессимист ты, брат! — крикнул Сема ему вслед. — Пессимист, флегматик!

Альтус стоял у окна, не очень высокий, и курил. Сема все расправлялся с кроликом. Антонина нервничала, ей хотелось, чтобы Альтус поскорее ушел, но он не уходил. «Сейчас опять начнет, — думала она, — будет спрашивать».

Федя расхаживал из комнаты в комнату с маузером на ремне и шептал охотничьи и военные слова.

Антонина прибрала со стола, подмела в столовой и села на диван. Сема ушел. Альтус опять повернулся к окну с газетой в руке. Он читал, газета шуршала в его пальцах. Потом засвистел, потом сказал «ого!» и вновь засвистел.

За окном был туман и сеял мелкий дождик, в комнате сделалось до того сыро, что даже скатерть на столе сволгла.

Альтус сложил газету. Он держал себя так, будто в комнате, кроме него, никого больше не было. И сел на диван рядом с Антониной.

— Ну вот, — сказал он просто, — я помню вас совсем девочкой на бирже труда, а теперь вы взрослая женщина, — вон какой у вас сын!

— Да!

Она отвернулась.

— Да, да, — задумчиво говорил он, — я не люблю замечать, как проходит жизнь. На мужчинах это незаметно, знаете? А женщина… Вдруг была девочка на тоненьких ногах, в коротеньком платьице, и вдруг женщина, и уже сын. А его ведь тогда совсем не было. Он не существовал, да? И тут, знаете, начинаешь думать, что вовсе еще ничего толком не успел — все собирался, собирался…

— А что вы хотели успеть?

— Много, много… — Он махнул рукой. — Хотел научиться по-английски… Ерунда, — он засмеялся, — хотел побывать на Памире, в Семиречье… Массу думал сделать. А вы?

— Что я? — не поняла Антонина.

— Вы что-нибудь хотели успеть?

— Да, хотела… Впрочем…

— Успели?

— Нет, — сказала она, рассеянно улыбнувшись, — не успела. Так-таки ничего не успела. Вот разве сын, — она кивнула на дверь, — сын, правда, хороший. Хороший?

— Хороший мальчик, — сказал Альтус, — но в детях я ничего не понимаю, это не мое хозяйство.

Он помолчал.

— А что ваше хозяйство? — спросила она.

Альтус поднялся.

— Я пойду, — сказал он, — передайте Ване, что я уезжаю. Я забыл сказать им всем. Я завтра уезжаю в одиннадцать сорок.

— Куда?

— Я уезжаю в Тифлис на год, или на два, или больше…

— Совсем?

— Может быть, совсем, — ответил он, отыскивая глазами фуражку.

Он крикнул Федю, снял с него маузер, зарядил обойму и затянул на себе широкий ремень.

— А вы сами уезжаете, — спросила она, — или вас посылают?

— И сам и посылают… Вот она! — Он надел фуражку и перекинул через руку макинтош…

— Лучше наденьте, — сказала она, — дождик идет…

— Пожалуй.

Ее раздражение куда-то исчезло. Теперь ей было грустно. Дождик равномерно шумел за окном. Она зябко поежилась.

— Хорошо, — сказала она, — я все передам Сидорову. А Жене что передать?

— Да так, — сказал он, — ничего. Что ж ей передавать?

И, козырнув, ушел.

Антонина закрыла за ним дверь, постояла в передней. Еще были слышны его шаги. Потом стало тихо. Она погасила в передней электричество и вернулась в комнаты. Тотчас же в парадную постучали. Сердце ее забилось. Она нарочно медленно пошла отворять. «Что он забыл, — думала она, — что он забыл?»

Это пришла Марья Филипповна — спрашивать, как у Жени, скоро ли?

3. Про Нерыдаевку

Женя родила девочку через четыре часа после того, как ее привезли в больницу. Состояние удовлетворительное. Вес младенца четыре кило. Длина пятьдесят четыре сантиметра. Увидеть Женю можно только завтра. Это все рассказал Антонине Сидоров. Вид у него был измученный, голос какой-то даже глуповатый.

— А состояние удовлетворительное — это как? — спросил он. — Это плохо или хорошо?

— Да нормально же!

— Поклянись!

Антонина поклялась жизнью Феди.

— Ну, если врешь… — погрозил Сидоров и заперся в своей комнате. Было слышно, как он там ходил, как он лег и опять встал. Потом он ушел из дому минут на двадцать и принес бутылку портвейна. Обед организовали дома. Был кролик, рыба, гречневая каша и «приварок» из столовой: щи флотские, рагу из барашка, кисель клюквенный. Пили вино, первый раз Антонина себя чувствовала просто с Сидоровым. Он называл ее Тосей, и все вздыхал, и все расспрашивал подробности про маленьких детей.

— Они на старичков похожи, да?

Или:

— Ну хорошо, четыре килограмма — это средний вес или выше среднего?

Он часто вставал из-за стола и ходил по комнате, высокий, статный, возбужденный.

После обеда Антонина принесла ему две пачки папирос.

— Ах ты, — сказал он, — ну, спасибо!

И лег на диван с папиросой в зубах.

— А потом пойдем в кинематограф, — предложил он, — хочешь?

— Хочу.