— Ты здоров? — забеспокоилась Гертруда Никифоровна, зная, что Генька не терпит всякие «полизуйчики».

После ее ухода Генька написал прощальную записку. Она была краткой, мужественной и загадочной. Генька обдумал ее еще ночью.

«Мама, не беспокойся. Уехал в неизвестном направлении. Подлецов — к ногтю!»

В восемь утра Генька вышел во двор. Михаил Федорович уже возился возле своего газика.

— Лезь в кабину, — велел он. — За грузом еще завернем.

В пути Генька солидно и с удовольствием беседовал с дядей Мишей о зазоре зажигания в трамблере, о коробке передач и прочих замечательных вещах. Но, как говорила мать, жизнь идет зигзагами. Уж подъезжая к складу, Михаил Федорович сказал:

— Я в Москве не задержусь. Переночую — и обратно. А ты где останешься?

— У тетки, — Генька заранее подготовился к такому вопросу.

— А где тетка обитает?

Генька похолодел. Как назло, он не мог припомнить названия ни одной хоть какой-нибудь самой захудалой московской улицы. А ведь знал!..

— Тетка… это… на этой… обитает… — и вдруг вспомнил: ведь в Москве, как и в Ленинграде, есть Садовая! — На Садовой! — и для пущей убедительности похлопал себя рукой по нагрудному карману. Мол, там хранится адрес.

— На Мало-Садовой, наверно? — спросил Михаил Федорович.

— Ага. На Мало, — охотно согласился Генька и прибавил: — Дом четыре, квартира пять.

Михаил Федорович, ни слова не говоря, свернул к панели и затормозил.

— Вот что, парень. В Москве много Садовых: Садово-Кудринская, Садово-Триумфальная, Садово-Самотечная, Садово-Черногрязская и всякие другие, — сказал он, закуривая, — и Большая Садовая есть, но вот Мало-Садовой — увы — нет.

Генька часто-часто заморгал.

— А ну, предъяви теткин адресок, — все так же неторопливо продолжал Михаил Федорович и похлопал Геньку по нагрудному карману.

Тот, насупившись, глядел в пол кабинки, покрытый резиновым ковриком.

По-прежнему неторопливо Михаил Федорович дал газ, машина развернулась и помчалась обратно. Всю дорогу до самого дома ехали молча.

Вбежав в комнату, Генька швырнул на пол рюкзак и бросился к столу. Записка по-прежнему лежала под сахарницей. Генька разорвал бумажку на мелкие клочки. Потом распаковал рюкзак, закинул его обратно на антресоли. А лупу повертел в руках и, разозлившись, ногой толкнул под шкаф.

Телеграмму принесли днем.

Генька от радости прошелся на руках по комнате: отец летит! Отец!

До аэродрома добирались больше часа на специальном автобусе, сперва по Московскому проспекту, потом по шоссе. Оно было широкое, красивое, а вокруг — все стройки, краны и краны. Уже темнело, и на длинных стрелах кранов зажглись красные огоньки. Зачем они, — Генька не знал. Но это было очень красиво. А когда темнота еще больше сгустилась и ажурные верхушки кранов растворились во мраке, стало казаться, что огоньки сверкают прямо в небе, как какие-то новые, очень крупные и яркие, не известные науке алые звезды.

До прилета ТУ оставалось еще полчаса. Мама села на скамейку в зале аэровокзала, а Генька вышел.

К сожалению, на летное поле не пускали. Оно было отделено невысокой оградой, а в проходе дежурили две женщины, одетые в красивую синюю форму. Генька стал возле ограды, глядя на огромное, ровное, как стол, поле. На нем, тут и там, высились гигантские самолеты. Грузовики, то и дело подъезжавшие к ним, рядом с этими громадинами казались совсем маленькими.

На поле зажглись цепочки зеленых огней.

Самолет сел где-то далеко, и в темноте его почти не было видно. Туда сразу же помчался маленький нарядный автобус; вскоре он вернулся. В ярко освещенном окне Генька увидел отца. Он стоял, вглядываясь в толпу встречающих. И его нос, прижатый к стеклу, был теперь еще больше похож на башмак.

Заметив Геньку, Алексей Иванович радостно замахал рукой. Вскоре они уже стояли рядом и шлепали друг друга по спинам. Так в кинофильмах всегда встречались настоящие мужчины.

С матерью отец расцеловался, а Генька отвернулся: ему показалось, что целуются они слишком долго, да и вообще «полизуйчики» и еще при людях…

Уже по дороге домой Генька прожужжал отцу все уши своими следопытскими делами.

— Знаю, знаю, — перебил Алексей Иванович. — Ты же мне писал. А у меня для тебя тоже новости…

И он рассказал, что с ним завязали переписку два читинских пионера. Им удалось разузнать, что Рокотов бежал из Федотовского острога. В Чите, в архиве, раскопали старые списки заключенных.

— Здорово! — воскликнул Генька.

— Это еще не все. Однажды я был по делам в Чите, и эти два паренька пришли ко мне в гостиницу. Боевые хлопцы. И деловые. Расспрашивали, где пещера с прахом Рокотова да как туда добраться. Обещали украсить могилу и заботиться о ней…

…Только поздно ночью заснула семья Башмаковых. А на следующее утро Генька, едва вскочив с постели, снова стал с жаром рассказывать отцу о Егоре Чурилове. И даже фыркая под краном, продолжал говорить.

— Стоп! — отец шутливо обрызгал его водой, — Дай помыться. И поесть тоже.

И лишь позавтракав, Алексей Иванович сказал:

— Не устроить ли нам внеочередное заседание К. С.? Здесь, у нас дома? Тем более, что хотя следопыты — народ суровый, все же, надеюсь, от этого не откажутся! — он постучал о подоконник мешочком с кедровыми орехами.

…Вечером пришли Витя и Оля. Витя был, как всегда, в своей потертой школьной форме, зато Оля!.. На ней было что-то зеленое, шуршащее, очень красивое. Генька долго не мог сообразить, почему новое платье так идет Оле. Но тут отец пошутил:

— Ты это платье специально под цвет глаз покрасила?!

И действительно, зеленоватое платье было словно нарочно подобрано к зеленым, «кошачьим» Олиным глазам.

Отец сегодня был очень весел. Угостил ребят чудесной рыбой — удивительно нежной и жирной: знаменитым байкальским омулем.

— На ТУ привез, — объявил он. — Свежего! Прямо из Байкала. А говорят, царь когда-то пожелал попробовать эту рыбку в свежем виде: очень уж нахвалили ее. И никто не смог выполнить царской прихоти. Омуль-то в одном только Байкале водится. А до него пять тысяч километров! Протухнет рыба, пока на поезде довезешь! Значит, вы, ребята, такое едите, чего даже царь не едал!

За чаем разговор перешел на следопытские дела. Ребята наперебой рассказывали Алексею Ивановичу о своих похождениях, а он слушал и думал:

«Как же теперь-то?»

Еще по дороге в Ленинград Алексей Иванович решил, что сейчас, когда у него появилось свободное время, он сам продолжит поиски. Он уже радовался, предвкушая, как займется загадкой Михаила Рокотова и раскроет ее всю, до конца. Но сейчас, глядя на оживленные лица ребят, он подумал:

«А ведь обижу я их. Ох, как обижу! Полгода они всю душу в это дело вкладывали, и вдруг — нате — явился кто-то и все забрал».

И хотя он был вовсе не «кто-то», а хозяин дневника, все-таки ощущал неловкость.

А разговор за столом перекинулся на Егора Чурилова.

— Филимоныч объяснил: чтобы разобраться в истории Рокотова, надо непременно разузнать всю подноготную о Егоре, — заявил Генька.

— Ага! И еще Филимоныч сказал: раз Егор Чурилов думал, что Рокотов жив и в любой момент может разоблачить его темные дела, значит, Егор, конечно, сложа руки не сидел. Наверно, пакостил Рокотову повсюду, — прибавила Оля. — В общем, необходимо все об этом Егоре разведать.

— А как? — нахмурился Витя. — Как?

Все задумались. Только слышалось в тишине, как Оля щелкает орехи.

— Да перестань ты! — вдруг вспыхнул Генька. — Тут такое дело, а она щелк-щелк. Шевели извилинами!

— А мне орехи не мешают шевелить. — Оля теперь уж нарочно продолжала свое занятие.

Ребята стали вспоминать, что они знают о Егоре. Жил в Петербурге, состоял, очевидно, в Коломенском кружке, был связан с Рокотовым, а потом почему-то оклеветал его в «Искре». Вот, пожалуй, и все.