— Да вы, господа юнкера, думаете, что я Иван Иванович Ярилов? Да?

— Так точно.

— Так, да не точно. Я, братцы, и сам не знаю, кто я такой есть. Не знаю ни роду, ни племени… Меня в мешке из Волынской губернии принесли в учебный полк. Ездили воинские команды по деревням с фургонами и ловили по задворкам еврейских ребятишек, благо их много. Схватят в мешок и в фургон. Многие помирали дорогой, а которые не помрут, приведут в казарму, окрестят, и вся недолга. Вот и кантонист».

Но не все евреи, призванные на военную службу, становились выкрестами. Многие, более стойкие, помнившие наказы родителей, не забывали заповедей Торы, отказывались от обещанного вознаграждения, переносили все тяготы военной службы, сохраняя приверженность к национальной традиции. В армию также брали взрослых, уже сформировавшихся физически и духовно людей.

В середине XIX в. в губерниях, отдаленных от черты оседлости, появились солдаты-евреи; подтянутые, вымуштрованные, грамотные — именно они закладывали основы еврейских общин в центре России; солдат привлекали к различным работам: в Москве они служили в пожарных командах, работали санитарами в госпиталях, и всеми правдами и неправдами их навещали жены и матери. Интересно, что именно женщины, прибывшие из Могилева, впервые заявили о необходимости синагоги в городе. В Московском историческом архиве сохранилось прошение на имя московского генерал-губернатора князя Алексея Григорьевича Щербатова от солдатских жен Ели Мушниковой, Хаи Лемуси и Голды Кац от 16 марта 1845 г. Три солдатки приехали в незнакомую для них Москву навестить мужей, которые работали санитарами в госпитале, и увидели, что их родные не соблюдают кашрут, в помещении снимают головной убор и, главное, забыли о молитве. Женщины обратились к генерал-губернатору Москвы с прошением: «Ваше Сиятельство, не оставьте без милостивого воззрения просьбы нашей. Ваше Сиятельство, повелите по Высочайше представленной Вам власти сделать распоряжение об утверждении нам еврейского законного раввина, известного как нам, равно мужьям нашим и прочим единоверующим нашим, ибо мужья наши по службе нижними чинами не могут сами от себя утруждать просьбой особу Вашего Сиятельства, мы уже совершенно вышли из терпения при несоблюдении обряда своего без раввина, посему и осмеливаемся подвергнуть к стопам Вашим.

Сиятельнейший Князь! Простите Великодушно смелость нашу, решившихся утруждать особу Вашего Сиятельства, ибо побудила нас к решимости крайняя необходимость, видя над умирающими в госпитале евреями не совершается нашего обряда, и с совершенно расстраиваемыми чувствами переносим со слезами, что мы, паче чаяния нашей смерти, должны предаться земле без всякого обряда, как бы не носившие титула человека».

Генерал-губернатор отправил запрос министру внутренних дел и, получив ответ на него, велел своему секретарю сделать предписание московскому коменданту от 13 апреля 1845 г. «о невозможности ходатайствовать об определении в Москву раввина от правительства для воинских команд, в оной находящихся». Но коменданту было велено проявить должное внимание к просьбе солдатских жен: «Я прошу приказать кому следует объяснить означенным просительницам, что настоящее прошение удовлетворено быть не может. Но что мужья их, равно как и другие находящиеся на службе евреи, могут избрать из среды евреев [раввина] по собственному усмотрению треб по еврейскому обряду».

Так Лея, Хая и Голда заставили мужей соблюдать традицию и по субботам собираться на молитву.

30 сентября 1845 г. московский обер-полицмейстер Лужин подает служебную записку в канцелярию генерал-губернатора, в которой сообщает: «Во исполнение предписания Вашего Сиятельства от 9-го ч. сего сентября за № 5564 имею честь донести, что постоянно живущих в московской столице и находящихся на службе евреев состоит в штате московской полиции 207; в 2-м учебном Карабинерском полку нижних чинов 326 и кантонистов 82, в московском внутреннем Гарнизонном батальоне 18 и в подвижной Инвалидной роте при московском Военном госпитале 18, а всего 651 человек». Чиновники понимали необходимость раввина в городе. Солдаты должны были приносить присягу, покойных надо было хоронить согласно религиозному обряду, и г-н Лужин далее в записке сообщал: «Городской пристав в рапорте за № 345 мне объяснил, что приезжающие в Москву по разным случаям евреи останавливаются в доме Глебовского подворья и поступают в часть просьбы от разных лиц о высылке раввина по еврейскому закону для приведения к присяге, а по случаю смерти их и для погребения тел; но как на Глебовском подворье и нигде здесь в Москве раввина не имеется, то в последнее время высылался для исправления этой должности Оршанский мещанин Абель Хаймович Казинец, изъявивший по настоящей необходимости на то желание».

Абель Казинец представил обер-полицмейстеру свидетельство, выданное в 1842 г. раввинами Лейбом Этингофом и Лазарем Завалом из местечка Ляды Оршанского уезда, подтверждающее его право исполнять должность раввина. Генерал-губернатор утвердил жителя Орши в должности раввина и разрешил ему оставаться в Москве. Солдаты-евреи в присутствии офицера и первого московского раввина на русском языке зачитывали текст «клятвенного обещания»: «По велению Всевышнего клянусь именем Бога живого, Бога Израиля, в том, что ни под каким видом не должен я показать неправду, в противном же случае, если я по слабости или по чьему внушению нарушу даваемую мною клятву, то сим сделаюсь отступником от веры, не должен буду называться иудеем и да падет на мою душу и да постигнет все мое семейство наказание Божие! Аминь!».

Первые синагоги в Москве были в арендованных частных домах — Аракчеевская находилась в ныне исчезнувшем Знаменском переулке на территории Зарядья вблизи Глебовского подворья, а Межевая — на Сретенке (Мясной пер., 1; здание сохранилось). Солдаты в свободное от службы время общались с обитателями Глебовского подворья, узнавали новости, передавали приветы родным. Те, кто служили в армии более 15 лет, имели право на семейную жизнь, и купцы вместе с товарами привозили в Москву девушек из бедных еврейских семей. Времени на ухаживание не было. Очень быстро составляли брачный договор, в молитвенном зале ставили «хупу», раввин благословлял молодых, служилый становился семейным человеком, а его жена и дети получали право на жительство в Первопрестольной; их внуки называли себя коренными москвичами.

Жизнь вне общины

Как в XVII–XVIII вв., в городской среде появлялись евреи, отказавшиеся от национальной традиции. В 1834 г. из Бердичева в Москву приехала большая семья Рубинштейнов, которая, приняв православие, вырвалась из черты оседлости. Один из Рубинштейнов, Григорий Романович, поселился в Замоскворечье, на Ордынке, открыл фабрику по производству карандашей и магазин. Его сыновья, старший Антон и младший Николай, вошли в историю русской музыкальной культуры. Жизнь и творчество композитора А. Г. Рубинштейна связаны с Петербургом; он — автор оперы «Демон» и многих музыкальных произведений, в которых сказался активный интерес музыканта к еврейским мотивам. Синагогальная музыка, мелодии еврейских песен слышны в операх «Маккавеи», «Суламифь», в вокальном цикле «Еврейские мелодии» (на слова М. Ю. Лермонтова), в романсах на слова Г. Гейне. Младший брат композитора, Н. Г. Рубинштейн, был известным пианистом, дирижером, педагогом. При его содействии в 1866 г. была открыта Московская консерватория, директором и профессором которой он оставался до конца жизни. В здании Московской консерватории на Большой Никитской находится мемориальный музей Н. Г. Рубинштейна.

Интересна судьба известного русского этнографа Павла Васильевича Шейна. Он родился в 1826 г. в семье Могилевского купца-еврея Мофита Шайна и был назван в честь библейского долгожителя Ноаха. В пять лет мальчика привели в хедер, и он под началом меламеда стал постигать грамоту. В 13 лет после долгой болезни и вызванных ею осложнений Ноаха парализовало, мальчик был обречен на пожизненную неподвижность. Его отец, узнав от местных купцов о московской больнице и чудесных врачах, вылечивающих самые страшные болезни, решил отправиться в далекий и закрытый для него город. В Москве он обратился с прошением о лечении больного сына к генерал-губернатору князю А. Г. Щербатову и, получив разрешение, отвез больного Ноаха в Ново-Екатерининскую больницу на Страстном бульваре. Болезнь заинтересовала медиков, и они, используя новые методы, приступили к лечению. Пребывание Шайнов (отца и сына) в московской больнице беспокоило обер-полицмейстера Брянчанинова, который, отслеживая пребывание двух евреев в больнице, писал рапорты в канцелярию генерал-губернатора. В рапорте от января 1844 г. значится: «По предписанию Вашего Сиятельства от 4 ноября прошедшего года за № 6249 могилевскому мещанину еврею Ноаху Шайну дозволено пользоваться от болезни в новой Екатерининской больнице. Отцу его, Мофиту Шайну, с тем, чтобы пребывание свое имел собственно в означенной больнице и оттуда отлучался лишь на Глебовское подворье для получения пищи, но чтобы этот еврей во время отлучки не занимался каким-либо промыслом, то представлено попечителю больницы иметь за этим наблюдение». За право больного на лечение боролись и врачи. В рапорте от марта 1844 г. обер-полицмейстер докладывал генерал-губернатору: «А как в предписание Вашего Сиятельства от 19 числа минувшего декабря за № 264 изъяснено, что приезд евреев в Москву для пользования детей своих законом 1842 г. не разрешается и что г-ном министром внутренних дел сделано распоряжение, что по надобности не выдавать евреям билетов на отлучку в Москву или другие города империи, где воспрещено им жительство, то, согласно таковому распоряжению, хотя и было предписано от меня сретенскому частному приставу о выселении означенных евреев из столицы, но старший врач больницы ему отозвался, что к излечению Ноаха Шайна имеется надежда».