В таком виде просуществовало училище до 90-х годов, хотя по временам существование этого училища вызывало странное и непонятное недоумение учебного начальства, как это доказывает следующая бумага:

Свежо предание, а верится с трудом. Училище, на открытие которого последовало Высочайшее соизволение 4-го сентября 1880 г., оставалось как будто совершенно неизвестным учебному начальству, и только через 9 лет «по встретившейся надобности» оно осведомляется о том, «когда и с чьего разрешения оно открыто».

Последнее десятилетие минувшего века было периодом агонии и смерти этого учреждения. В 1891 г. последовало известное Высочайшее повеление о выселении евреев, и в Москве осталось не больше ¼ еврейского населения. 23-го сентября 1892 г. состоялось повеление о закрытии синагоги, и жизнь еврейской общины совершенно расстроилась. 3-го ноября 1892 г. Хозяйственное правление молитвенных учреждений ходатайствует о разрешении перевести училище-приют и Александровское ремесленное училище в здание молитвенного дома и просит распоряжения о снятии печатей с дверей означенного здания. Но такого разрешения не последовало. Затем выслан был из Москвы и смотритель этого училища. Вследствие уменьшения населения и понятного сокращения взносов и пожертвований на содержание училища положение последнего сделалось критическим. Лица, интересовавшиеся судьбой училища, изощрялись в отыскивании средств, но настроение оставшейся в Москве кучки евреев было таково, что о подъеме общественных чувств не могло быть и речи. Тем не менее в надежде на лучшие времена, не желая собственными руками разрушать то, что с таким трудом и усилиями создавалось в течение многих лет, Правление всеми силами старалось удержать это единственное еврейское просветительное учреждение в Москве. Училище агонизировало, но продолжало жить. Но наступил 1895 г., принесший ему окончательный удар. Хозяйственное правление в мае месяце этого года обратилось с просьбой разрешить созвать общее собрание для избрания училищного комитета. На эту просьбу последовал следующий характерный ответ:

Таким образом, Александровское ремесленное училище было «упразднено».

Осип Рабинович

НАСЛЕДСТВЕННЫЙ ПОДСВЕЧНИК[590]

— Расскажу вам для образца только мое краткое пребывание в Москве… Ездил из вас кто-нибудь в Москву, господа?

— Я был по губернаторскому паспорту по делу в Серпухове, девяносто верст от Москвы, — отвечал Мамис, — и как ни желал я видеть Москву, эту замечательную столицу моего отечества, про которую так много слышал, но не решился туда поехать, опасаясь Жидовского подворья.

— А меня нелегкая носила туда, и буду я долго помнить мое пребывание в Москве, — сказал Давид Захарьич. — Вот, начну вам с самого начала. Вызывался я, видите, в департамент к рукоприкладству по тяжебному делу. Прежде всего пошла возня с паспортом. Подал я прошение губернатору нашей губернии о выдаче мне паспорта на проезд в Москву — прошение возвратили с надписью: «по неозначению причины моей поездки»; подал я другое, с означением, — опять возвратили с надписью: «по непредставлению доказательства в справедливости моей причины»… Чего вы расхохотались, шлимазел[591]? — строго спросил Давид Захарьич лесника, который, развеселившись от двух стаканов пунша и от перспективы третьего, трясся всем телом от смеха и держался за бока.

— Смешно, ей-богу, ужасно смешно, — отвечал лесник, — два раза возвратили прошение… как тут не смеяться, ха-ха-ха! Вам, такому дельцу… ха-ха-ха! Ой, не выдержу!

— Пожалуй, можете лопнуть, коли не выдержите, — сухо возразил Давид Захарьич. — Пойдите с ним… нашел чему смеяться!

Он пожал плечами и стал набивать свежую трубку.

— Ну-с, — начал он опять, — подал я третье прошение и представил при нем публикацию из «Сенатских ведомостей» о вызове вашего покорного слуги. Возвращать третье прошение уж никак нельзя было, и мне выдали паспорт сроком на шесть недель, с прописанием, что такой-то отпущен в Москву и прочая, словно я содержался прежде на привязи. Хорошо-с… приезжаю в Москву. Только что завидели на заставе в моем паспорте опасное слово «еврей», как начались разные церемонии. Посадили мне на козлы казака, которому вручили мой паспорт в руки. Проехал я, значит, полгорода с конвоем, как будто я совершил какое преступление. Привезли меня на Жидовское подворье, где уже есть — он по крайней мере в мое время был — свой Гаврыло Хведорович первого сорта, только не хохол, а чистый русак… Ему был передан мой паспорт; от него паспорт мой поступил к городовому; а к городовому же поступил и я уже в полное распоряжение. Не дав мне ни умыться, ни отдохнуть с дороги, городовой потащил меня в часть, где я простоял на ногах битых три часа, выслушал целый короб грубостей от разных чиновников и облегчил свой кошелек несколькими рублями, пока мне написали отсрочку на месяц. Заметьте, что две недели уже прошли со дня выдачи мне паспорта моим губернатором.

— Как же вы не жаловались на эти притеснения? — спросил Сен-дер, с любопытством слушавший рассказ Давида Захарьича.

— Молод ты, братец, и свеж, и немножко простоват, — отвечал Давид Захарьич, покачав несколько раз головой. — Кому я буду жаловаться? и на что? Все это происходило на законном основании, все это в порядке вещей. Не со мною одним так поступили: со всяким евреем так поступают, будь он себе двадцать раз первой гильдии или расперепотомственный почетный… Вот, с отсрочкой, значит, я уже коренной житель Жидовского подворья на целый месяц и вместе с тем поступаю в кабалу к Гаврылу Хведоровичу. Господи, чего только я там не насмотрелся! Там, знаете, бывает пропасть наших, и из западных губерний, и из Белоруссии, и из разных других мест, все купцы или комиссионеры, делающие огромные обороты с московскими фабрикантами. Ну, все это дрожит перед взглядом тамошнего Гаврыла Хведоровича: он полновластный господин Жидовского подворья. Комнату он отведет не ту, что ты хочешь, а ту, что он хочет; цену он возьмет не по таксе, которую никто в глаза не видит, а как ему заблагорассудится и, разумеется, непременно втридорога. И что за комнаты! Грязь, копоть, нечистота в каждом уголку. К чему, дескать, жидам лучшее помещение?.. Все предметы на упаковку товаров, как, например, бумагу, бечевку, лубки, сургуч, клей, рогожи, холст, пеньку и тому подобное, вы нигде не смеете покупать, кроме как в подворье же; и все это вполовину хуже, чем в других местах, но зато в четыре раза дороже. Ночью не смейте отлучиться из подворья ни на шаг, иначе вы рискуете ночевать на дворе: калитки вам не отопрут, если вы не пользуетесь особым покровительством Гаврыла Хведоровича, а никто другой вас в дом не пустит, хоть бы вы там окоченели на морозе: всем жителям запрещено от полиции передержательство еврея под строгою ответственностью.