Сводка от 6 декабря сообщала о прохождении через Барановичи восемнадцати эшелонов врага с войсками, бензином и углем...

Барановичские разведчики аккуратно подсчитали, что с 6 по 13 декабря через Барановичи было перевезено на восток семь тысяч двести солдат и офицеров противника, а на запад — одиннадцать тысяч двести тридцать раненых фашистских вояк.

За то же время в сторону фронта проследовали через Барановичи девяносто восемь бронеавтомашин и триста пятьдесят военных грузовиков, а на запад гитлеровцы угнали тридцать шесть эшелонов с советскими людьми, зерном и скотом.

Сведения разведчиков из Микашевичей позволяли уточнять, какие эшелоны двигались по линии Барановичи — Сарпы, а сведения из Житковичей устанавливали, сколько эшелонов и с чем именно прошли по линии Микашевичи — Гомель.

[164]

Партизанские разведчики научились замечать и особенности формы перевозимых фашистами войск, стали приглядываться к опознавательным знакам на технике врага.

Они отметили, что с 1 по 13 декабря через Барановичи проследовали фашистские части, имевшие на технике семь различных знаков, и добросовестно описали эти знаки: черный крест в овале и щит, вепрь, дубовый лист, мчащийся кабан, сидящий волк, радиотелеграфный знак, трясогузка.

Поскольку в германской армии каждая отдельная войсковая часть имела свой собственный знак и знаки эти были уже известны Центру, в Москве могли установить, какая именно немецкая часть, с какого и на какой участок фронта перебрасывалась в ту пору через Барановичи.

Приводить все сводки, переданные нами в декабре сорок второго и в январе сорок третьего года, не имеет смысла.

Упомяну только о сводке за 20 января, сообщавшей данные о Барановичском аэродроме, собранные Иваном Жихарем и Игнатом Сергеевым.

По подсчетам Жихаря, подтвержденным Сергеевым, на 20 января в Барановичах базировались 174 фашистских самолета. Из них 17 истребителей, 11 штурмовиков, 139 двухмоторных бомбардировщиков и 7 бипланов-транспортников.

Жихарь и Сергеев сообщили также подробные сведения о боевых вылетах фашистской авиации с 12 декабря по 8 января 1943 года, указав, в каком направлении совершались вылеты.

За эту сводку Центр объявил нашим разведчикам благодарность.

Вместе с тем Москва продолжала напоминать о необходимости расширения сферы наших действий, подчеркивала, что диверсионную работу надо обязательно сочетать с разведывательной, что мы имеем неограниченные возможности для работы, но используем их еще недостаточно.

Мы нервничали и, грешным делом, чувствовали себя непонятыми.

Отряды только что ушли в новые районы. Разворачивать работу им пришлось не имея опыта, полагаясь только на общие радиоуказания и на собственное разумение.

[165]

Кроме того, из-за строгого режима работы мы не могли передать в Центр даже то, что знали, и ограничивались сообщением самого важного, на наш взгляд.

В часы передачи Сеня Скрипник, к неудовольствию остальных радистов, садился к передатчику сам, натягивал наушники и клал руки на двойной ключ.

Из-под пальцев Сени точки и тире морзянки сыпались с такой невероятной скоростью, что мои уши не улавливали никаких интервалов.

Я тревожно смотрел на руки Сени, беспокойно вслушивался в сплошной треск.

Но лица радистов светлели, обиженные взгляды прояснялись, и я читал в них восхищение.

Видимо, все было в порядке.

Сеня, не глядя, протягивал руку за очередной телеграммой:

— Скорей!

По его просьбе в Москве в шесть часов вечера дежурили самые опытные операторы. Они умудрялись принимать нашу трескотню, ничего не переспрашивая.

И все же за час работы мы не передавали и десятой доли того, что хотели.

Время текло еще быстрей, чем барабанили Сенины пальцы, а ровно в семь Скрипник снимал наушники и распрямлял спину:

— Сеанс окончен.

Радисты бросались отключать питание «Севера», останавливали движок.

Тогда брался за дело Юра Ногин.

Я с нетерпением ждал окончания его работы, торопливо просматривал корреспонденцию, надеясь найти наконец телеграмму с извещением о выброске нам офицеров-разведчиков или приказание встретить самолет с грузом. Однако ничего этого по-прежнему не было.

А обстоятельства между тем складывались неблагоприятно. Мы могли со дня на день лишиться возможности принять самолеты: враг, нанося удары, приближался к центральной базе.

Благодаря нашему начальнику штаба Гусеву, Петру Истратову и их помощникам мы знали о каждом шаге немецких карателей...

В ночь на 11 февраля наблюдатели передали на заставы, что немецкие воинские части двинулись к Юркевичам и Милевичам. Оставаться на базе дольше было нельзя.

[166]

Все имущество погрузили на сани, заминировали землянки и замаскированные склады, и обоз потянулся к Ляховичам. Я задержался, давая последние указания Петрунину.

— Все будет в порядке, товарищ капитан, — успокаивал он. — За нас не волнуйтесь.

Серые глаза сержанта возбужденно поблескивали.

Прискакал связной:

— Немцы в Милевичах! Жгут дома!

Я пожал руку Петрунину, попрощался с остававшимися бойцами и бросился догонять штаб.

На последних санях сидели майор Капуста, приехавший накануне согласовать вопрос о совместных действиях, и секретарь ЦК ЛКСМ Белоруссии Михаил Васильевич Зимянин.

Зимянин был крайне недоволен таким поворотом событий. Он прибыл к нам всего день назад, чтобы пробраться дальше на запад, в другие отряды, а пришлось уходить... 

16

Целый месяц находился штаб отряда вдали от Булева болота. Все было — и заметенные снегами дороги, и схватки с врагом, и голод, и цинга, и неуютные ночлеги возле костров, когда один бок греется, а другой коченеет...

Дней десять мы находились на базе отряда Козлова. Самого Василия Ивановича Козлова не встретили: куда-то уезжал.

Здесь подкормились, отоспались, подлатали одежду и обувь.

А в начале марта оставленный на Булевом болоте сержант Петрунин передал по рации:

«Немцы отводят свои части, оттягивают полицаев. Облава закончилась».

Наступило время вернуться в свой район действий.

Близилась весна, мы опасались распутицы.

— Сани бросать надо, — говорили бойцы. — Куда на санях?

И мы бросили сани, отбили у полицаев и немцев брички, стали грузиться вновь.

Прошло неполных восемь месяцев, как я спустился на парашюте в район безвестного Булева болота, но какими

[167]

же родными и дорогими показались мне его мхи и сосны после недолгой разлуки!

Уже хозяйничал март. Зима в Белоруссии вообще не жестока, а весна не запаздывает и приходит раньше, чем в центральных областях страны. Уже хлюпало под ногами, уже проглядывала на каждом бугорке пожелтевшая, белесая трава, уже лоснилась земля на полях.

Первые объятия на заставах с бойцами Петрунина, первые рассказы о пережитом...

Моя землянка была цела. Нетронутой осталась и землянка радиоузла.

Бойцы распрягали коней, тащили пожитки и снаряжение, и каждый, похоже, ощущал то же, что и я: вот вернулись домой, надо поскорее устроиться.

Из рассказов Петрунина узнали, что немцы и полицаи спалили все деревни в нашем районе.

— А люди?

— Люди в лесу пересидели, теперь на пепелища выбрались.

— Где же они там живут?

— Э, товарищ майор... В золе роются, словно прошлое счастье ищут. Кто где прилепился. Большинство — в землянках горюет.

— Едят что?

— Да какое — едят... Кору трут. Мороженый картофель собирают.

— А вы как устраиваетесь?

— Экономили с продуктами. Ну и на дороги посылали ребят. Пощупали фрицев...

На следующий день пришел Ильюк. Наш «комендант» выглядел крепким, но глаза у него запали и смотрели тревожно.

— Что будем делать, Илья Васильевич?

— Об этом и я вас спросить хотел, товарищ командир. Плохо... Сейчас уже народ голодает. А дальше и не знаю, как будет... Начисто без хлеба остались.