Две телеграммы

Если бы с той минуты, как Костя покинул городской сад, сжимая в потной ладони свою находку, и далее в течение всего дня возле него находился наблюдатель, сопутствующий ему во всех его перемещениях по городу, и если бы этот наблюдатель не был посвящен в смысл Костиных действий, а только бы следил за ним со стороны, он, вероятно, не понял бы ничего, даже если бы ничего не пропустил, – настолько для стороннего глаза Костины поступки представились бы странными, необъяснимыми и лишенными видимой связи.

Прежде всего Костя направился в городскую милицию и с помощью милицейского начальства деликатно вызнал у директора цирка, кто поступал к нему на работу в последние месяц-полтора. Директор справился у своей секретарши и назвал несколько фамилий. Среди разных других имен он назвал и Арчила Авалиани.

Ни о чем больше расспрашивать Костя не стал. Из милиции он мотнулся в местный музей по истории края и озадачил сотрудников, пожелав видеть материалы, относящиеся к прошлому кугуш-кабанского цирка. Цирком музей не занимался и никаких материалов о нем не хранил. Сконфуженные сотрудники для своего оправдания достали даже какую-то директиву с печатями и подписями, предписывающую им программу действий – на что направлять внимание, что собирать. Цирк в директиве не значился.

– Может быть, в городе есть какие-нибудь знатоки местной жизни, памятливые старожилы? В каждом городе непременно есть такие…

Нет, и знатоков музейные сотрудники не могли указать. Знатоки тоже не были обозначены в директиве.

К счастью, этот Костин разговор с музейными работниками слышала старушка кассирша, продававшая у входа билеты, брошюрки на плохой бумаге, главным же образом занятая вязаньем шерстяного носка.

– А вам что, собственно, нужно? – спросила она, не переставая мелко и быстро шевелить спицами.

– Небольшая справка: гастролировал ли в Кугуш-Кабане такой цирковой артист – Джованни Пазиелло, и когда это было…

– Пазиелло? Ну, как же, помню! Фокусник? Змей изо рта вынимал. Я же тогда в цирке билетершей служила. Только это было очень давно…

– А все-таки?

– Это можно высчитать. Леночка родилась у меня в двадцать шестом, и в тот же год я в цирк поступила… А Пазиелло приезжал либо в двадцать седьмом, либо в двадцать восьмом… Какой красивый был мужчина! Женщины ему цветы дарили, сами назначали свидания… У него здесь даже история приключилась. Муж одной женщины подстерег их и чуть не застрелил обоих из пистолета!

Костя мысленно прикинул: двадцать седьмой год… Да, соответствует вполне…

– А не помните ли вы такой его номер – с ножами?

– Как же не помнить! Кто-нибудь из зрителей непременно в обморок падал. Я так, например, смотреть не могла, всегда отворачивалась…

– Мне говорили, он с мальчиками этот номер проделывал. Это его мальчики были?

– Зачем его? Нанимал. Из наших, местных. От охотников отбою не было. По три рубля, однако, за каждый раз платил. В те времена это, знаете, какие деньги были!

Фантастическая надежда вдруг затеплилась у Кости.

– А не помните ли вы кого-нибудь из тех мальчиков, что выступали с Пазиелло?

– Ну, что вы! Столько лет… Да я и тогда не знала.

Костя поблагодарил и откланялся.

В замысле у него было еще одно мероприятие.

– Укажи мне какого-нибудь настоящего стопроцентного грузина, – попросил он Баранникова, позвонив из уличного автомата.

Виктору, чувствовалось, было некогда, в кабинете его находились люди, и, отвечая кое-как Косте, он разговаривал еще и с теми, кто был в его кабинете.

– Что значит – стопроцентного?

– Ну… чтоб знал язык, мог поговорить с другим грузином.

– Иди на базар, там их во фруктовых рядах сколько хочешь. Все кавказские диалекты, на выбор.

– Нет, это не подходит.

– Тогда погоди…

Минуты полторы телефонный провод доносил только отдаленное хлопанье дверей, невнятые голоса.

– Алло! – вместе с треском мембраны возник в трубке голос Виктора. – Вот тут один знающий человек подсказывает – у городского военкома шофер грузин. Солдат. Имеешь представление, где военкомат?

Военком понял Костю быстро.

Так же быстро понял Костю и Сулико́ – очень приятный, живой кареглазый парень, на удивление – без непременных усиков.

– А почему ты Сулико? – заинтересовался Костя… – «Где же ты, моя Сулико…» Это ведь женское имя?

– Как хочешь можно – можно женское, можно мужское. Это просто нежное имя, У нас все имена нежные.

– Вот как! Какой вы нежный народ… Так вот, Сулико, – повторил Костя, – когда ты его разыщешь, скажи – земляка, мол, ищу, дзмобилё, – так, кажется, по-вашему звучит? Сказали мне, мол, с моих мест есть тут человек… Ну, и поговори с ним. По-грузински, конечно. Вот и все. Ясно?

– Задание понял! – улыбаясь во все свои ослепительные зубы, шутливо козырнул Сулико.

Когда он вернулся, на лице его было смущение.

– Видел? – спросил Костя нетерпеливо.

– Видел.

– Говорил?

– Говорил.

– Ну, что?

Сулико развел руками.

– Понимаешь ли…

– Ты мне одно скажи: грузин он или не грузин?

Сулико затрудненно замялся, опять развел руками.

– Говорить он может обо всем… Речь у него правильная. Почти правильная.

– Значит, все-таки неправильная?

– Понимаешь ли, трудно сказать… В нашей местности так говорят, а чуть подальше – немножко не так говорят… Наша страна маленькая, а разницы много. Два города, две деревни рядом стоят, а люди уже не такие немножко…

– Но все-таки, какой можно сделать вывод?

Сулико задумался. Он понимал, как важно его слово, и не хотел ошибки.

– Я бы сказал так: сказать, что он совсем грузин, – я бы не сказал… Может, он жил в Грузии долго? Если там русские долго живут – они совсем как грузины бывают. Для не грузина – он, конечно, грузин. Для грузина – он, конечно, не совсем грузин. Вот так бы я сказал!

Наступила очередь задуматься Косте.

Результатом этих размышлений было то, что через полчаса с кугуш-кабанского телеграфа в далекие Подлипки на имя начальника районного угрозыска Максима Петровича Щетинина полетела телеграмма с просьбою срочно, самолетом, отправить в Кугуш-Кабан гражданку Извалову, истицу и потерпевшую по делу Леснянского Г. Ф.

И с такою же точно просьбою – срочно прибыть в Кугуш-Кабан – пошла еще одна телеграмма, но уже в ближнюю местность, в пригородный пионерский лагерь «Уральское солнышко», к поварихе этого лагеря Елизавете Петровне Мухаметжановой.

Конец князя Авалиани

Итак – все рушилось.

Здоровье пошаливало: сердцебиение, печень, по утрам неприятный шум в голове, точно в каждое ухо вставили по огромной морской раковине. Лоб и виски стянуты железным обручем. Излишняя потливость – опять-таки сердце…

Укатали сивку… что?

Крутые горки. Вот что.

Вай, генацвале! Сколько ни катать…

В черно-синей воде маслянисто сверкали, вздрагивая, лениво переливались с бегущей звенящей струей голубые звезды. Черные лодки, как попало приткнувшись к пустынному, заваленному мокрыми бревнами берегу, стояли, как стадо каких-то невиданных бокастых чудовищ, сбившихся в кучу на ночевку.

Арчил сидел на носу старого полузатопленного карбаса. Корма грузно опустилась на дно, была невидима. Лишь легкие бурунчики течения, натыкаясь на нее, смутно обозначали ее очертания.

Все рушилось к чертовой матери!

Вкус к шумной, деятельной жизни притуплялся с каждым днем. Похождения последних десяти лет отравили начисто и душу, и тело. По роду занятий приходилось встречаться с человеческой дрянью, с исключительно вздорными и глупыми людьми, и все десять лет играть, играть…

Боже, какие только роли не переиграны! Золотоискатель-геолог из Якутии. Магаданский строительный прораб. Профессор, доктор медицинских наук, лауреат Государственной премии. Народный артист Мордовской АССР, тоже лауреат, кажется… Наконец, инженер. Ничего, и это сошло преотлично.