И Манфред пришел. Не потому, что ребята Альберта его понимали, а потому, что все они, как и он, хотели мстить.

Манфред закашлялся, и это вернуло его к действительности. Солнечное пятнышко давно уже исчезло, на мокрой черепичной крыше, видной из окна, поблескивал месяц. Манфред обернулся: мать заснула. А ведь и правда пора спать. Раздеваясь, он думал: «И почему у меня такая несчастная судьба? Почему все так случилось? Почему?»

Ответа на эти вопросы он не знал. Он даже представить себе не мог, как это бывает, когда кругом царит мир. Он знал только, как бывает, когда война или когда она только что кончилась…

Прошло уже два часа, с тех пор как Гейнц Грабо взобрался на чердак. Солнце так напекло крышу, что нечем было дышать. И Гейнц то и дело вытирал пот со лба. Гнев и боль искажали его лицо. Он все ненавидел, все, что не было им самим, — будь то человек или вещь…

Клаус Бетхер ему уже не друг, он хорошо это знал, да и остальные ребята, сыновья крупных хозяев в деревне, сторонились его после ареста отца. Они не хотели больше дружить с ним. Они не прогоняли его, но и не делились больше с ним своими планами. Под ногами у Гейнца валялись старые географические карты и прочие наглядные пособия. От нечего делать он, поднявшись сюда, перерыл всю эту рухлядь. Но ничего интересного вроде пистолета или клада не нашел и оставил это занятие. А потом взял да растоптал все, что попадалось под ноги.

В конце концов голод согнал его с чердака. Но и внизу все было мертво и пусто. Мать куда-то ушла. С тех пор как увезли отца, она работала в поле у богатых крестьян поденщицей. Гейнц так разозлился, что забыл о голоде. Он ненавидел мать за эту работу — она унижала его перед товарищами. Он уже не сын учителя, а сын поденщицы. Будь она проклята, такая мать! На письменном столе стояла ее карточка, рядом — отца. Мать улыбалась. Гейнцу это было противно. Разве она могла понять его? Понять, в какую он попал беду? Вместо того чтобы поддержать, ободрить его, она теперь работает поденщицей и еще смеется на этой карточке! Нет, этого он уже не мог вынести! Гейнц схватил карточку в застекленной рамке и швырнул ее об стену. Стекло разбилось. Подняв фотографический снимок, он разорвал его на кусочки и разбросал по всей комнате. На ковре остался узор из белых бумажек. Это немного успокоило его. Гейнц сел за письменный стол перед портретом отца. Потом подошел к зеркалу и пробовал принять такое же важное и строгое выражение.

Выглянув случайно в окно, Гейнц увидел Клауса Бетхера и еще двух сыновей богатых хозяев. Стараясь поднять побольше пыли, они волочили ноги. В руках у каждого было по остроге.

Отбросив все сомнения, Гейнц выскочил на улицу. Пусть только посмеют его не принять — он им покажет!

Ребята остановились и стали перешептываться. Но к этому Гейнц уже привык. Он подошел.

— Хоть и запрещено с острогой на рыбалку ходить, но я, так и быть, уж пойду с вами.

— Это еще зачем? — возразил ему Клаус. — Без остроги ты только мешать будешь.

— А ты мне свою дашь, я разок и попробую.

— Ничего не выйдет. Я сам ее взял на один раз у знакомого. А одолженную вещь нельзя передавать.

Гейнц вскипел:

— А я знаю — это твоя острога!

— Может, и моя, — холодно согласился Клаус и зашагал дальше.

Оба его спутника злорадно посмеивались.

Больше всего Гейнцу хотелось тут же подраться, но ведь потом в два раза скучней одному будет, да тут еще скоро летние каникулы начнутся…

Они шли гуськом по тропинке, прямо через луга. Порой издали доносился шипящий перестук. Это косари правили косы. Когда ребята приблизились к каналу, о Гейнце все уже забыли. Держа острогу, как боевое копье, Клаус и его товарищи обходили берег. Увидев рыбу, они метали острогу и вытаскивали какую-нибудь маленькую щучку. А крупная рыба, ударяя плавниками, уплывала. Гейнц плелся за ребятами, надоедая им своими наставлениями, и в конце концов даже сам себе показался дураком.

Но вот они увидели большую щуку возле самого берега. Стоит в воде рядом с фашинами, как здоровенная коряга, совсем не глубоко. Клаус поднял острогу, спокойно прицелился.

— Бросай, чего ждешь!

Хотя Гейнц сказал это шепотом, щуки как не бывало. По воде разошлись круги, а из глубины поднялась тучка мути.

— Ну, знаешь, с меня хватит. Я сыт по горло! — сразу же заорал Клаус на своего бывшего приятеля. — Сыт, сыт и сыт! Понял? Проваливай к чертовой бабке или куда тебе угодно, но только проваливай! Чтоб духу твоего тут не было!

Гейнц побледнел, выставил вперед подбородок и прохрипел еле слышно:

— А ну замолчи!

— Ишь чего захотел! — раскричался Клаус. — Чего задаешься?

— Очумел ты! — теперь кричал уже и Гейнц. — Если тут кто и задается, так это ты! Изображает тоже, а сам мешок сала! Ты ни чуточки не лучше меня, ни на грамм!

«Мешок сала» — за такую обиду криком не отплатишь. Сделав глотательное движение, Клаус с презрением сказал:

— А ты сам-то кто? Кто у тебя старик оказался? — Вот это была отместка!

Гейнц залился краской. Но, сплюнув, он сказал только:

— Тебя самого нянька уронила!

Клаус разозлился:

— Да мой отец во сто раз меньшая свинья, чем твой!

Вскочив, Гейнц вцепился в воротник рубахи Клауса.

— А ну, повтори! Попробуй!

— Ну и повторю! А ты что думал? Все знают, что твой старик моего втянул. А теперь ты и сам такой стал, как твой отец. Свинья и фашист!

Бац! И у Клауса появился фонарь под глазом. Клаус сразу же давай молотить своими жирными руками Гейнца, да так, что тому пришлось отступить до самого канала. Вдруг что-то ему подвернулось под ноги, он споткнулся и — бултых прямо в воду! Кто-то из бетхеровских ребят сунул ему палку под ноги.

Гейнц тут же вынырнул. Громкий хохот встретил его. Жажда мести заставила его подплыть к берегу. Но ребята отгоняли его острогами, хохоча при этом до упаду. Гейнц переплыл канал и выбрался на противоположный берег. Отплевавшись, он крикнул так громко, чтобы его слышали на другом берегу:

— Трусы!..

Вот он, значит, какой, его друг-приятель Клаус Бетхер! «Трус, тряпка, крыса!» — думал он, шагая к деревне.

— Крысы покидают тонущий корабль! — пробормотал он. Отец его часто так говорил. Да, отец. Нет, он, Гейнц, и его отец — это тебе не крысы! Оба они капитаны! Их место на капитанском мостике до конца! Выше — только бог.

Гейнц дошел до моста, пересек канал и остановился. Солнце припекало, от одежды шел пар. Нет, в таком виде не пойдешь, да и вообще так никому нельзя показываться — засмеют! Гейнц изменил направление и теперь шагал прямо через поля и луга. Вдали темнел лес. На опушке он высушит одежду. Гейнцу стало вдруг страшно жалко себя, и он заплакал. Ему представилось, что он уже умер, лежит в гробу, а гроб везут на лафете. За лафетом бесконечная вереница автомобилей, справа и слева от дороги — шпалеры людей. Все они сияли шляпы и плачут и почему-то все очень похожи на отца. Были тут и Клаус Бетхер, и его дружки, учитель Линднер и несколько ребят из шайки Альберта. Они хотели спрятаться в толпе, но полицейские схватили их и тут же прикончили. Люди подняли его гроб на плечи, несли его и восторженно кричали: «Он спас нас от большевизма! Он самый большой герой!» Гейнц так растрогался, что увидел себя плачущим в гробу.

На опушке леса в тени деревьев Гейнц немного остыл. Чихнул. Затем решил полежать в молодняке, примыкавшем к высокому старому лесу, намереваясь и дальше предаваться своим мечтам, но вдруг насторожился: чей-то веселый и звонкий, как колокольчик, смех раздавался в лесу. Прямо на Гейнца бежал маленький Вейдель, а за ним еще двое ребят. Неожиданно Вейдель застыл, но в следующий же миг повис на высокой сосне. Раз-два, раз-два, все выше и выше карабкался он по гладкому стволу. На шее у него был повязан синий галстук, а в волосах торчали куриные перья. У двух других ребят тоже были синие галстуки и перья в волосах. Должно быть, они играли в индейцев. Когда преследователи добежали до сосны, Вейдель уже был вне пределов досягаемости. Сидя в густых ветвях, он заливался веселым смехом.